Сантьяго Онтаньон

«Я познакомился с Федерико, когда он жил, почти постоянно, если не считать частых отлучек в Гранаду или в ту гостиницу в Малаге, где, как я уже говорил, мы встретились первый раз, в огромном улье Студенческой резиденции. Федерико любили все, что позволяло ему совершать сумасбродства, наподобие того, как однажды они с Сальвадором Дали за ночь превратили свою комнату в спасательный плот, а на рассвете принялись взывать о помощи, размахивая из окон полотенцами и крича: "Спасите! На помощь! Человек за бортом!" Запахло скандалом и, само собой разумеется, директорским выговором. Однако директор счел выходку очаровательной и ограничился фразой: "Ох, этот Федерико". Тот, кто был с ним "на плоту", давно уже не ребенок... А если не верите — взгляните, во что он превратил мир Божий на своих картинах.

...человек, лишенный недостатков, малопривлекателен. У Федерико они были, и если он слышит меня, бедолага, там, в славе своей, то наверняка хохочет, внимая моим откровениям. Итак, недостатки у него были, но такие особенные, такие детские, что составляли часть его обаяния, — он походил на ребенка, который не ведает, что творит. Например: Федерико был тщеславен, ужасно тщеславен. В своей самовлюбленности он доходил до того, что требовал непрестанных уверений насчет собственной талантливости. Так вот, в другом это было бы непереносимо, а у него выходило естественно. Сколько раз мы бродили по мадридским улицам, сколько вечеров! И вдруг посреди разговора он хватает тебя за плечо и говорит, словно бы в шутку, но при этом совершенно искренне:

— Так у меня есть талант? Есть или нет, скажи? Ты отвечаешь без всякого пафоса:

— Ну, есть, — и он, хохоча до упаду, повторяет:

— Вот видишь, есть! — И радуется, как мальчишка, которому пообещали купить велосипед».

* * *

«Федерико был органически не способен отойти на второй план и не блистать в разговоре. Часто на вечеринках, где он изумлял нас своим остроумием, вдруг подавал голос кто-то еще. Тогда Федерико — якобы по срочному делу — исчезал. Но вскоре возвращался, хитроумный, обаятельный, и снова занимал первое место. Как-то раз в одном доме давали прощальный ужин в честь Рамона Гомеса де ла Серны, уезжавшего в Чили. Федерико хорошо знал Рамона, того самого, который, казалось, повсюду чувствовал себя, как в кафе «Помбо», где был верховным жрецом; того самого, который, как и Федерико, не терпел вторых ролей. Естественно предположить, что на вечере главенствовал автор грегерий, но Федерико изо всех сил препятствовал этому, и преуспел. Все было предусмотрено заранее, что непростительно. Еще до прихода Гомеса Федерико сказал мне:

— Послушай, Онтаньон, давай сыграем шутку. Не дадим говорить Рамону. Если увидишь, что я выдохся, болтай о чем попало, но не давай ему рта открыть.

К счастью, мое вмешательство не понадобилось: состязаться с двумя гениями красноречия — задача непосильная для молчуна.

Вышло так, как хотел Федерико. Рамону не удалось вставить почти ни слова. Должен сознаться, к чести предводителя «Помбо», это был уникальный случай — такого на моих глазах больше не происходило. И здесь снова проявилось обаяние Федерико, из-за которого ему прощали все. Когда мы, семь или восемь человек, выходили на улицу, Лорка сказал мне:

— Бедняга, больно смотреть, как он идет и молчит. Пусть поговорит.

И действительно, не прошло и пяти минут, как на перекрестке улиц Веласкеса и Алькала счастливый Гомес де ла Серна уже что-то рассказывал, и — будем справедливы — с присущим ему блеском. Он был похож на человека, выбравшегося из темного колодца, на утопленника, которого откачали, на бумажного змея, подхваченного порывом ветра. Федерико был с ним необыкновенно приветлив. Они разошлись в полном удовольствии».

* * *

«Лорка обладал изумительным даром подражания. Он изображал всех, но никогда не повторял ничьих характерных фраз, а выдумывал другие. Федерико не только копировал актрису, игравшую в комедии Бенавенте, но и сочинил целый эпизод в стиле Бенавенте, которым дон Хасинто не преминул воспользоваться. Самыми удачными были подражания Тортоле Валенсии, старинной гранадской плясунье прошлых лет, кантаору Мануэлю Торресу, дону Фернандо де лос Риосу, Руфи Дрэппер, художнику Васкесу Диасу. Федерико изображал всех подряд, но не любил, когда изображали его. У меня это получалось неплохо. Я представлял, как он играет на фортепьяно и вытирает платком, вынутым из верхнего кармашка пиджака, капельку пота, всегда выступавшую над верхней губой, или как он, переходя улицу, на середине мостовой в ужасе застывает перед автомобилем. Федерико охотно смеялся, хотя все-таки чувствовалось, что представление ему не по душе. И, чтобы помешать мне, а может быть, по привычке оставлять поле сражения за собой, он, после подражаний разным людям, говорил:

— А теперь Лорка в изображении Сантьяго Онтаньона. — И довольно скверно изображал себя».

* * *

«Две вещи Лорка ненавидел всей душой: лоркизм и чтиц. Чтицы породили лоркизм, их же, я убежден, накликал какой-нибудь стихоплет-завистник. В лоркизме соединилось все, что Федерико не выносил: фальшь, ложная театральность, наигранная страсть, от которой дыбом встают накладные патлы, пошлятина в духе Бертини, безвкусица, непристойность. Чтецы и чтицы — лоркисты путали страсть с анекдотами, которых при женщинах не рассказывают, великую любовь — с эротикой, бездны любви — с тем, что я не решусь здесь назвать. Они не понимали, что поэзия не терпит заламывания рук, закатывания глаз и воплей. Но поэзия остается в стихе — на листе: поэт не в ответе за то, как его читают. На генеральной репетиции «Кровавой свадьбы» одна актриса... ну... пусть будет просто актриса — начала читать романс о луне из третьего акта. И понеслась, закусив удила, забыв про точки, запятые, а главное, про то, что в зале Лорка. Я сидел рядом с Федерико и с [Мануэлем] Фонтанальсом (прекрасный сценограф и мой друг, нам выпала честь делать декорации к мадридской постановке одной из пьес Лорки). Федерико вскочил как ужаленный и пошел к сцене своей характерной косолапой походкой, восклицая:

— Стойте, стойте! Сеньорита, прошу вас, не разводите лоркизма, сделайте такое одолжение. Лорку читают не так, а вот как...

И, поднявшись на сцену, он превосходно прочел этот удивительный романс. Актрисе, разумеется, не понравилось, она сочла авторское исполнение антилоркистским.

* * *

Однажды, когда я был у Лорки дома на улице Аялы, к нему пришел тощий долговязый человек, страшный до чертиков, вставлявший в разговор андалусские шуточки. В ту пору он держался еще довольно скромно, Я говорю о горе-декламаторе Гонсалесе Марине, который пришел просить разрешение на чтение некоторых стихотворений. Федерико разрешение дал, и тогда прославленный Гонсалес тут же принялся декламировать в наипошлейшем испанском духе — с плащом, шпагой, воздеванием рук и предсмертными судорогами. Не унимаясь, чтец терзал нас целую ночь, пока не доконал и ее. Когда шаги налетчика стихли, Федерико, охватив голову руками, бросился на кушетку, повторяя:

— Господи, какой ужас, какой ужас! Ну что за бедняга: такой длинный — и ничего не умеет!

Ужас Лорки перед чтецами достиг апогея, когда однажды его позвали в клуб "Анфистора" прослушать девочку лет одиннадцати — двенадцати. Отказаться было нельзя, а девочка не заставила себя ждать. Но какая же дикость! Помню, первый из читанных романсов был об Антоньито эль Камборьо. Нечто невообразимое! И как только ей удалось обнаружить в романсе, где ни страсти, ни чувственности как таковых нет, а есть лишь чувство, без которого нельзя создать образ, — столько сладострастия! Мы сдерживались, чтобы не расхохотаться, и едва не лопнули. Дитя, читая романс, наполняло его смыслом, который не снился и Аретино. Мать девочки, прикидываясь идиоткой, сияла от гордости:

— Ну что? Какова моя девочка!

Федерико был в прекрасном настроении и рассыпался в неумеренных похвалах. Попробуйте теперь объяснить этой сеньоре, что Лорка вовсе не был в восторге от ее дочери. В тот достопамятный день девочкабыла крещена. Отныне и навеки по велению Поэзии она именовалась "Абсурдеткой"».

* * *

«Однажды я зашел в кафе саламанкского квартала и встретил Лорку. После сердечного, как всегда, приветствия Федерико сказал мне: "У меня готова драма, тебе понравится". Речь шла о "Кровавой свадьбе". Я попросил прочесть ее — прямо сейчас. Что говорить, я был потрясен. Надо сказать, в чтении Федерико пьесы звучали лучше, чем даже в самой прекрасной постановке. Мы проговорили до рассвета, и я представил себе Лолу Мембривес — я тогда был с ней дружен — в роли Матери. Федерико тоже. Любопытно, что никто даже не вспомнил о Маргарите Ксиргу, которая поставила первую пьесу Лорки и впоследствии была лучшей исполнительницей его героинь, на голову выше других, и одной из близких его подруг. На следующий день я, как вы понимаете, только и говорил что о пьесе. Федерико пообещал прочитать ее снова. На этот раз с нами вместе слушали Мануэль Фонтанальс, Элена Кортесина и не помню кто еще. И снова успех. Разговор опять зашел о Лоле Мембривес. Элена Кортесина предложила пьесу Лоле, однако та заупрямилась. Через несколько дней мы с Лолой встретились в театре "Беатрис", она сказала, что читала драму, конечно, пьеса очень хорошая, но ей не подходит. Суть была в том, что Лола хотела играть Невесту, а не старуху, хотела сама вести прекрасный диалог с Леонардо, читать романс о луне, да и все остальное тоже. Проще говоря, ей было угодно, подобно Фреголи, сыграть всю пьесу одной — с легким аргентинским акцентом. И все же через несколько дней я привел Федерико знакомиться с Лолой в театр Комедии — там она играла какое-то время; Лорка нервничал: он тяжело переживал отказы и предвидел снова такую возможность, но сцена вышла очень смешная. Лорка был серьезен, а Лола, важничая, с пренебрежением поучала его:

— Послушайте, Лорка, вы должны написать для меня пьесу, где я буду петь, танцевать, играть на гитаре и умирать.

Фразу я запомнил дословно. Тогда Федерико, и без того серьезный, принял самый сумрачный вид и ответствовал:

— Зачем же писать — такая пьеса есть. Сыграйте Кармен.

Лола, кажется, не уловила, в чем соль, и мы распрощались».