Хуан Рамон Хименес

«Я не поверил, не хотел верить. Я гнал от себя неминуемую глухую тоску, которую таило известие. Нет! Всем и себе скажу: нет! Он не умер, смуглый — до ежевичной лиловизны — гранадский поэт. Его не убили, не расстреляли, не замучили, не знаю что еще.

И все же смерть, в которую я не верил, не хотел верить, была той самой смертью, которую он, сам того не ведая, накликал — тем, что писал, и тем, как жил. То была смерть, предсказанная в романсах, такая, какую он ждал, от которой хоронился. Та самая, которая стала... нет! Которая еще только должна была стать его смертью.

Но ведь говорят, что да, что правда, что так оно и было. Так, а не иначе. Скажите, так, Мануэль де Фалья, Фернандо де лос Риос, Луис Росалес, так? Скажите, друзья мои из той и другой Гранады.

Фернандо де лос Риос прислал его ко мне в Мадрид с таким письмом:

"Мой милый поэт! Перед Вами юноша-романтик. Примите его и обласкайте — он того стоит. Это один из тех, на кого мы возлагаем большие надежды.
Сердечно жму Вашу руку —
Фернандо де лос Риос. Гранада, 27 апреля 1919 г."

Он сел на диван — смуглый до зелени, до лиловизны, курносый, весь в родинках, — и мы заговорили про все и всех. Он глядел в одну точку и вправду походил на луну — лунный мерцающий мальчик не от мира сего, чуть отрешенный, чуть холодноватый. И родинки как потухшие вулканы. Он привез много стихов, а ещё больше оставил дома, в материнском шкафу. Тут тебе Сальвадор Руэда, и зверюшки, и Вильяэспеса, и Аль гамбра, и мое кое-что, и луна. Я выбрал несколько стихотворений и предложил их журналам "Эспанья" и "Ла Плума".

Вскоре Федерико Гарсиа Лорку увели от меня аллеи "Тополиного холма", поглотил водоворот Студенческой резиденции. И лишь изредка долетал до моих обиталищ — сначала на улицу Листа, 8, затем на Веласкеса, 96, и еще позже на Падильи, 38, — его зов, гулкий, как горное эхо. Отчетливо помню тот вечер, когда втроем — Рафаэль Альберти и мы с ним — сидели на скамейке под тополями и солнце умирало на наших глазах.

В 1924 году я ездил с ним и его братом Пако в Гранаду на второй конкурс канте хондо. Чудесное было путешествие. Исконно испанский пейзаж, особенно за Вильчесом: по холмам стелются ленты розоватых олив, и все чаще мелькают олеандры — как знак Андалусии, которая не заставила себя ждать и взволновала нас до глубины души. На закате — Иснальос, городок, прилепившийся к горе; дрожь летних сумерек.

И наконец Гранада с вечерней звездой, сверкающей, как алмаз, над темной, голой, скалистой сьеррой.

Во мне с детства жила Гранада Готье, восточный город: днем — рубин, бирюза, изумруд, ночью — тончайшая серебряная филигрань, игра теней, мерцание бликов. Но чем ближе мы подъезжали к Гранаде, тем дальше убегал от меня тот вычитанный город и растворялся в прошлом, в юности, когда я впервые на уроке французского в коллеже прочел «Гранада. Тополиная аллея на закате», в детстве, когда отец рассказывал мне, как он в молодые годы жил в Гранаде. Тот город прятался от меня — точнее, прятался внутрь меня, в самую глубь, так, словно боялся исчезнуть. И то, что городов всегда было два, тревожило душу. А их всегда было два: две Малаги, два Нью-Йорка, два Сагунто, два Парижа, две Авилы, две Барселоны, два Каркассонна. Они во мне враждовали. У каждого города было два йлика, две ипостаси, закат и рассвет. И Гранада, как все города, оказалась "не такая".

Я мечтал о Гранаде в поезде, на пути к ней. Сумеречные шорохи, плеск воды, шелест ветра.

Утром — с Федерико, Исабелитой, Пако, Кончитой — наверх, в Альгамбру, к садам Хенералифе».