Сальвадор Дали. Из книг «Тайная жизнь Сальвадора Дали», «Как стать Дали», «Дневник гения», выставка рисунков Федерико Гарсиа Лорки

В Резиденции, где я жил, было множество самых разных студенческих компаний, среди которых выделялась группа бунтарей, яростных сторонников авангарда в литературе и искусстве. Эта мятежная молодежь впитала тревожный дух послевоенного времени, дыхание катастрофы. В наследство им досталась недавно разработанная и весьма неглубокая традиция — так называемый ультраизм, один из наших местных «измов», недозрелый плод европейского авангарда, наиболее близкий к дадаизму. Группу составляли Пепин Бельо, Луис Буньюэль, Гарсиа Лорка, Педро Гарфиас, Эухенио Монтес, Рафаэль Баррадас и еще множество других лиц. Однако из всех, с кем я общался в ту пору, только двоим было предначертано достичь головокружительных высот в иерархии духа. Это Гарсиа Лорка, легко, блистательно и властно усмиривший постгонгорианскую риторику, и Эухенио Монтес, познавший глубинные тайны души и одолевший горные перевалы мысли. Лорка — андалусец, Монтес — из Сантьяго-де-Компостела.

Однажды вся эта компания пришла смотреть мои картины; их привел Пепин Бельо. Тщеславие мое было удовлетворено — куда девался их снобизм! Они были потрясены, восхищены. Им и в голову не приходило, что я — художник-кубист! О чем они и объявили мне с изрядным простодушием и тут же от чистого сердца предложили дружбу. Мой отклик был весьма сдержанным — я сохранял дистанцию, размышляя: «На что они мне? Что может дать мне это общение?» (...)

Мои новые друзья будут питаться мною, — это я сразу понял, — но взамен я не получу ничего: все, что они могут мне предложить, у меня есть, причем в большем количестве и лучшего качества. Иное дело Федерико Гарсиа Лорка. Передо мной был уникальный, цельный поэтический феномен — поэзия, обретшая кровь и плоть, тягучая, застенчивая, возвышенная, трепещущая тысячью сумрачных огней и токами подземных рек, свойственных всякой удачной форме живой материи. Я инстинктивно, сразу и безоговорочно, отверг явленную мне «поэтическую вселенную». И заговорил доказательствами, четкими формулами, отметая все, что не поддавалось логике и анализу, все, что «нельзя попробовать на зуб» (мое любимое выраженьице тех лет). И когда вольные языки пламени вырывались из полыхающего костра поэзии — разверстого сердца великого Федерико, я, анти-Фауст, гася огонь, взмахивал зеленой ветвью моей преждевременной старости и волок свою извечную обыденную решетку, чтобы поутру, на угольях того костра, что возжег Федерико, изжарить измысленные мною грибы, котлеты, сардинки (...) и утолить ими на сто лет вперед духовный, нравственный, идейный и художественный голод нашей эпохи.

Тень Мальдорора омрачила мою жизнь, и тогда же, как затмение, окутала ее еще одна тень — Федерико Гарсиа Лорки, едва не разрушив природную самобытность моей натуры. (...)

Я стал избегать встреч с ним и с компанией, которая все очевидней становилась его компанией. То был апогей его влияния, которому никто не мог противиться, и, наверное, тогда, единственный раз в жизни, мне довелось узнать нечто подобное мукам ревности. Едва ли не каждый вечер мы всей компанией шли по Пасео-де-ла-Кастельяна в кафе, заранее зная, что и сегодня во всем блеске нам предстанет Федерико, этот буйный, горящий алмаз. Как часто я вдруг срывался и бежал от них со всех ног, прятался три, четыре, пять дней... Никто так и не выведал у меня тайну этих исчезновений, и пока что — пока что! — я не склонен приподымать завесу...

Когда началась война, мой большой друг, поэт горькой судьбы Федерико Гарсиа Лорка был казнен в своей родной Гранаде, занятой фашистами. Его смерть превратили в пропагандистское знамя. Это подлость, потому что и другие не хуже меня знают, что на всей планете нельзя отыскать человека аполитичнее Лорки. Он умер не за политическую идею — ту или иную, он пал жертвой всеобщей судорожной сумятицы — испанской гражданской войны. И на этой войне люди убивали друг друга не только за идею, случалось, сводили счеты, личные счеты. Лорка же, как и ваш покорный слуга, был не просто личностью — самобытность его натуры хлестала через край, ежесекундно давая тысячу поводов для возникновения личных счетов. Следовательно, у Лорки было куда больше шансов встать к стенке, чем у прочих испанцев. А свойственное ему ощущение жизни как трагедии — того же корня, что и знание своей трагической судьбы у испанского народа.

Из книги «Как стать Дали»

Если разобраться, я многим обязан поэзии Гарсиа Лорки, этому смутному, разрозненному и цельному хаосу. Многое я почерпнул оттуда и разработал. Будучи до некоторой степени финикийцем, я подолгу размышлял о том, что Федерико говорил мимоходом, не додумывая, — он рассыпал свои блистательные догадки с истинной щедростью. Я же подбирал, вникал, прояснял его мысль, шлифовал и выставлял на всеобщее обозрение. Не могу сказать, что Лорка был умен, не в интеллекте дело, да и вообще поэтическому гению ум не свойствен, если не противопоказан. А Лорка был воплощенным поэтическим явлением, самородком, неограненным алмазом, и оттого его поэзия так родственна фольклору.

(...) Помню лицо Лорки — оно наводило ужас, — отмеченное печатью рока в те минуты, когда он ложился и изображал себя после смерти — все стадии разложения поочередно: первый день, второй, третий, четвертый, пятый. Федерико в подробностях описывал гроб и представлял положение во гроб, показывал, как именно опустится крышка и как тронется траурная процессия к кладбищу по улицам его родной Гранады. И вдруг, сполна насладившись трансом, в который повергались зрители, он вскакивал и заливался хохотом — надо было слышать этот захлебывающийся дикий хохот! — и выпихивал нас за дверь, чтобы снова улечься в постель и уснуть безмятежным сном, стряхнув, пусть ненадолго, мучительное наваждение. (...)

(...) Что же до моих собственных покойничков, так они у меня высшего сорта, и оттого чувство вины терзает меня неотступно. И первый — Федерико Гарсиа Лорка. Весть о его смерти отозвалась во мне какой-то разбойничьей радостью. Мне дали газету, и я, едва осознав, что Лорку расстреляли, вскричал: «Оле!» (...)

Из книги «Дневник гения»

Оле! (...)

Подобным образом у нас приветствуют тореро, нанесшего последний удар быку, истекающему кровью, или подбадривают певцов фламенко... Лучшего конца для Лорки нельзя было выдумать. В таком конце, в высоком, трагическом взлете его судьбы было что-то исконно испанское.

По пять раз на дню, не меньше, Лорка поминал о своей смерти. Ночью он не мог заснуть, если все мы не «баюкали» его. И всякий раз уже в постели он заводил бесконечный разговор о мироздании, о вечности и неизменно сворачивал на смерть, в конце концов — на свою собственную.

У Лорки все становилось поэзией или спектаклем. Он разыгрывал в лицах все, что рассказывал, и особенно часто представлял свои похороны. Как любовно играл он этот спектакль! «Смотрите, — говорил он, — вот что со мной будет, когда умру». И начинал какой-то «горизонтальный» балет: тело его, несомое на гранадское кладбище, то дергалось, то колыхалось, повторяя траекторию гроба и дороги, идущей под гору. В следующей картине он показывал, каким станет его мертвое лицо спустя несколько дней. И его черты, не отличавшиеся даже правильностью, вдруг озаряла изнутри какая-то особенная радость и красота.

Красные, розовые и бордовые вкупе с малиновыми не преминули воспользоваться смертью Лорки и развернули самую беззастенчивую пропаганду и разнузданную демагогию. Из него пытались и все еще пытаются сделать политического мученика. Но, как его лучший друг, могу поклясться перед Богом и Историей, что Лорка, чистейший поэт на все сто процентов, был самым аполитичным из известных мне людей. С ним свели счеты — личные или сверхличные, а может быть, местные. Он стал безвинной жертвой всеобщей судорожной, все разметавшей сумятицы — испанской гражданской войны.

И как бы то ни было, всякий раз, когда мне в уединении удается извлечь из глубин моих мозговых извилин гениальную мысль или нанести на холст боговдохновенный мазок, мне слышится хрипловатый, чуть задыхающийся голос Лорки: «Оле!»

Выставка рисунков Федерико Гарсиа Лорки

К 1905 году Джорджо Де Кирико исчерпал поэзию, взращенную и систематизированную революцией духа, и стал постепенно нащупывать изначальные, чувственные, природные основы.

Многим тогда показалось, что рождается метафизика ощущений. Тем более что живопись духовного плана все определеннее уходила в мистику, и дальнейшее ее существование впрямую зависело от всеподавляющей и незыблемой веры. Но Де Кирико по сути своей художник не веры, а страсти. Он одержим страстью, от него не ускользнут ни ее потаенная дрожь, ни яростный взрыв горя; у него неотвязно стоят перед глазами мучительные наваждения страсти. Не будучи склонен к святости, Де Кирико в итоге сбился с пути и ныне ведет в Париже то, что в обиходе называют дурной жизнью, а в искусстве — сюрреализмом. Тем временем художники-кубисты, чуждавшиеся итальянской веры в мистику, полагались лишь на собственные руки и перебирали в ожидании чуда — стерильно-чистой поэзии — бесчисленные развороты плоскостей и прочие геометрические построения. К духу они шли дорогой логики, выверенной дорогой идеализма, то есть воображения, столь же геометрически абстрактного, сколь и конкретно чувственного. Свойственная всякой метафизике чистая математика была им чужда. Итальянские метафизики во главу угла ставили событие, произошедшее в сфере духа, каковое было следствием материализации чуда: тени, отброшенные им, превращались в призраки — пугающе реальные, осязаемые и даже пробуждающие вожделение.

А кубисты, плутая в конкретных разворотах абстрактной геометрии, искали новую ипостась духовности. И находили.

Лорка обретает эту новую ипостась не расчетом, но чудом, ибо вовсе ни на что не уповает, и менее всего — на ловкость собственных рук, которым, однако, доверяется как проводникам инстинкта.

Лорке было от чего оттолкнуться: терпение и тщание кубистов не пропали даром — они сотворили, правда руками, а не сердцем, свою поэзию. И от нее Лорка шагнул к новым горизонтам, подвластным — раз это он открывал их — уже не живописи, но музыке.

В Лорке страсть всегда опережает воображение, а дух вынужден довольствоваться второстепенными ролями. Если же воображение бежит впереди рисунка, он, сопротивляясь, превращается в обычную иллюстрацию, более или менее удачную, если судить по канонам лубка или детского рисунка.

Сделанное Лоркой исполнено поэзии, и потому рисунок естественно и неизбежно сбрасывает оковы материи; тончайшей же каллиграфией Лорка одарен от природы. У него, исконного андалусца, есть и врожденный дар колориста, и счастливо унаследованная способность безотчетно выбирать точное композиционное решение, отмеченное той же гармонией асимметрии, что и самые высокие образцы восточного искусства.

В лучших рисунках Лорки (например, в «Капле воды») есть и капелька яда — той изысканной восточной отравы, что смертельно опасна для вялого западного искусства, страдающего злокачественной анемией. Но ведь тот же яд способен исцелить, способен вернуть молодость и даровать бессмертие. Иногда рисунок Лорки напоминает бессознательное письмо сюрреалистов, а колористические решения так прихотливы и несуразны, что могли бы соперничать с радужными переливами и цветными завитками в стеклянных шарах — забаве стеклодувов.

В рисунках Лорки, поэтичных и страстных, на наш, каталонский взгляд, есть только один изъян, заметный лишь потому, что нам он не свойствен и в малой мере: рисунки Лорки день ото дня становятся все изыскан нее и утонченнее.

Комментарии

Три года — 1925—1928 (а это, несомненно, самые важные для становления обоих художников годы, канун взлета) — Гарсиа Лорка и Сальвадор Дали были близкими друзьями. Не схожие ни в чем, кроме, пожалуй, таимой от чужих глаз робости и застенчивости, они главенствовали в Студенческой резиденции, не ощущая соперничества и не подозревая, что спустя много лет друзья, не сговариваясь, разглядят в них извечное противостояние дара милостью Божией и самозабвенного труда — Моцарта и Сальери. Не так все просто. Милостью Божией были взысканы оба, оба знали цену и смысл труда, что же до зависти, то это чувство, действительно неведомое Лорке, в годы их дружбы в Дали вспыхивало нечасто, да и уязвлял его не столько талант, сколько обаяние и дар общения, свойственный Федерико. Недавно опубликованные в Испании письма Дали Лорке (ответные письма, к сожалению, не сохранились) свидетельствуют, что Лорка значил для Дали и как человек и как поэт неизмеримо много — и, думается, больше, чем сам он значил для друга. Постепенно внутреннее сопротивление, которое вызывала в Дали «неодолимая, могучая, как наваждение, мощь стихии, воплотившейся в человека», крепло и привело — не без участия Буньюэля — к разрыву, мучительному для обоих, обидному для Лорки, но не зачеркнувшему в прошлом ничего.

Перевод выполнен по изданиям: Dalí Salvador. The secret life of Salvador Dalí by Salvador Dalí. New York, The Dial Presse, 1942; Dalí Salvador. Journal d'un génie. Paris, La Table, Ronde, 1964; Dalí Salvador. Comment on devient Dalí. Paris, Opera Mundi, 1973. Статья о рисунках Лорки переведена по журнальной публикации: «La Nova Revista» (Barcelona), 1927, Septiembre. Это отклик на выставку рисунков Лорки, состоявшуюся в Барселоне в галерее Жозепа Далмау (1867—1937) с 25 июня по 2 июля 1927 г., на которой было представлено 24 рисунка.

В Резиденции, где я жил... — Дали поселился в Резиденции в сентябре 1922 г., поступив в Академию изящных искусств Сан-Фернандо. В 1923 г. он был исключен и больше года провел дома, в Фигерасе и Кадакесе. В Резиденцию (и в академию) вернулся только в сентябре 1924 г., 14 июня 1926 г. он был исключен вторично, и окончательно.

Дадаизм — авангардистское течение, сложившееся в 1916 г. в Швейцарии, но впоследствии ставшее одним из важнейших во французской культуре; непосредственно предшествовало сюрреализму.

...что я — художник-кубист! — Учась в академии, Дали находился под сильным влиянием кубистической живописи Пикассо и Хуана Гриса. Кубизм оставался доминантой его творчества до 1926 г.

Тень Мальдорора... — Речь идет о герое «Песен Мальдорора» (1868—1869) французского поэта, уругвайца по происхождению, графа де Лотреамона (наст. имя и фам. Изидор Дюкас; 1846—1870). В 1932 г. Дали проиллюстрировал «Песни Мальдорора».

«Капля воды». — Этот рисунок утрачен.