Рафаэль Мартинес Надаль. Из книги «Публика». Любовь, театр и кони в творчестве Федерико Гарсиа Лорки»

Вместо предисловия. Последний день Федерико Гарсиа Лорки в Мадриде

В тот день, 16 июля 1938 года, Федерико обедал в нашем доме.

— Ты приезжай за мной к часу, хорошо? — сказал он накануне.

Федерико просил об этом для верности, когда боялся не сдержать слова. Мало ли, вдруг вернется домой под утро и надо его разбудить? Или увести от гостей, которые осаждают после двенадцати, зная, что в это время он чаще всего дома.

Семья Федерико занимала очень милую квартирку наверху, в доме № 102 по улице Алькала. Около двух я поднялся к нему. Он был полуодет, в накинутом на плечи белом купальном халате — молодой, крепкий, ухоженный, отоспавшийся. Вид у него был прекрасный, как в самые лучшие времена — лет пять, а то и десять назад. Так он обычно выглядел пару часов, не больше, когда в середине дня впервые появлялся на улице. В комнате Лорки сидел гость, старый безработный актер, который пришел за рекомендательным письмом. Федерико при мне закончил письмо и вручил актеру. Я заметил, как он осторожно сунул ему в карман бумажку в двадцать пять песет.

Пока мы шли пятьдесят метров, что отделяли дом от стоянки такси, Лорку три раза остановили, чтобы пожать ему руку, что-то сказать: то окликнул сидевший в дверях хозяин бара, то поздоровался незнакомый студент, потом какая-то сеньора заспешила навстречу.

— Федерико, — улыбнулся я, — с тобой невозможно ходить по улице, все равно что с прославленным тореро.

— Ты прав, это ни к чему, — ответил он, нахмурившись.

Глухое беспокойство, которое испытывали мы все в те дни, вылилось у Федерико в чувство глубокой подавленности, растерянности. Я видел Лорку таким удрученным лишь в первые дни после выхода «Цыганского романсеро». Причины на сей раз были совсем иные, но, как и тогда, возникало ощущение — передо мной потерянный, неприкаянный человек, окончательно задерганный сомнениями. И что ужасно — он сам видел себя таким. Как и тогда, Лорка избегал людей и прятался от всех в обществе немногих старых друзей. За обедом он то и дело спрашивал:

— Ну скажи, скажи, что будет? Как ты думаешь?

А потом, обращаясь к моей матери:

— Донья Лола, что вы посоветуете? Как мне быть? Ехать в Гранаду или оставаться в Мадриде?

Сомнения терзали его с того дня, когда убили Кальво Сотело.

Мать отговаривалась то шуткой, то пословицей.

Посреди обеда Федерико, похоже, отвлекся. Вспомнил об успехе «Доньи Роситы...» в Барселоне, взахлеб хвалил Маргариту Ксиргу, говорил о будущей поездке в Мексику, о том, как привлекает его эта страна, ее люди, поэты и писатели, с которыми он хочет познакомиться. И сказал то, что я уже слышал от него однажды: «Лишь в Испанской Америке понимаешь, как могуч наш язык и какое чувство ответственности должно быть у испанского писателя». К концу обеда он снова встревожился:

— Хоть бы задержались Линчи в Мадриде, я бы уехал с ними. А сейчас мне жутко ночевать одному в квартире на Алькала.

Моя мать прервала его. Если именно это заставляет его уехать, то комната моего брата Адольфо свободна, он — в Барселоне, и Федерико может жить у нас сколько угодно. Мы с сестрой старались всячески подбодрить Федерико.

— Я бы с радостью остался, но восемнадцатого июля у меня и у отца именины.

Вспомнив это, Лорка оживился и вдохновенно стал рассказывать, как празднуют день святого Федерико в усадьбе Сан-Висенте, их загородном доме. Домашние и прислуга с утра в делах, взаимные поздравления, смех, потом приезд родственников и друзей, подарки, вина, мать — умница, хлопочет, следит тихонько за всем и за всеми, чтобы поспеть вовремя, но главенствует дон Федерико, патриарх, на редкость сердечный, чуткий, немногословный, степенный, старается не вспылить, если что не так, а порой не сдержит характера и давай читать нравоучения. Глаз у него зоркий, он видит все слабости своих домашних и близких, но всегда помнит, что всего дороже сердечное тепло, человечность, духовное общение, которое ему дарят в доме. Вот почему в его иронии нет злобы, а в ласке — притворства.

— На этот раз там не будет ни Пако, моего брата, ни Исабели, — говорит Федерико под конец, — и если я не приеду, родители ужасно расстроятся.

Лорка принадлежал семье, родному краю, как дерево — земле, где оно растет. Он встал из-за стола и, улыбаясь, обратился к моей сестре:

— Знаешь, Лола, уеду я или нет, мы решим с Рафаэлем за бутылкой коньяка в Пуэрта-де-Йерро.

Мы взяли такси, и, пока ехали по улице Гойи, Федерико настойчиво уговаривал меня отправиться с ним в Гранаду. И все укорял, что я еще в декабре обещал ему и его родителям провести две недели у них в усадьбе.

— Мои родители так ждут тебя. Просто грех их обидеть. Да и я задержался в Мадриде, потому что ждал, когда мы сможем поехать вместе.

Я и в самом деле обещал это. Пусть он и преувеличивал, доля правды в его словах была. Федерико очень хотелось, чтобы я пожил у них в Сан-Висенте. Мы не виделись с января. К тому же одна из лекций, которые я читал в скандинавских странах в апреле, была посвящена поэзии и драматургии Лорки. В Стокгольме решили не откладывая перевести на шведский язык его пьесы. Федерико знал об этом из статьи в мадридской газете «Эль Соль», а также из частного письма его друга Альфонсо Фисковича, полномочного посланника в Стокгольме. Федерико всегда с удивительным великодушием хвалил все, что делали его друзья. Вот и на сей раз он явно преувеличивал мои скромные лекторские успехи. Мы миновали Парке-дель-Оксиденте, а Федерико все еще наседал на меня:

— Раз ты всерьез интересуешься моим творчеством, тебе нельзя не поехать со мной в Гранаду. Давай проведем вместе мои именины, ты увидишь землю, где я родился, те места и людей, которые знают меня с детства.

Я повторил все, что уже неоднократно говорил, возвратившись в Испанию: меня тревожит обстановка в стране, да и летом я не собирался уезжать из Мадрида. И опять последовал вопрос, который Федерико, похоже, задавал самому себе:

— Ну что будет? Как ты думаешь?

В Пуэрта-дель-Йерро было не слишком жарко, терпимо. На террасе бара, куда любил приходить Федерико, — никого. Мы сели у стойки и заказали по два «Фундадора». Таксист пил вместе с официантом тот же коньяк «Фундадор» за другой стойкой. Федерико, скорее сосредоточенный, чем грустный, что-то напевал с отрешенным видом. Я подбрасывал то одну, то другую тему для разговора, пытаясь расшевелить Федерико, но разговор затухал, едва начавшись. В конце концов замолчал и я. Потянулась пауза, и Лорка, как бы мысля вслух, сказал:

— Значит, не поедешь в Гранаду?

— Нет, Федерико.

— И ты действительно считаешь, что я могу пожить у вас?

— Конечно!

Снова молчание.

— А как бы ты поступил на моем месте?

Я не нашелся, что ответить, и мы снова заказали по два коньяка.

Упершись локтями в стойку, Федерико смотрел прямо перед собой и беспрерывно курил, неуклюже зажав в пальцах сигарету и неумело затягиваясь. Удивительно: Лорка, который много курил, вовсе не был похож на опытного курильщика. Всякий раз казалось, что он курит впервые в жизни.

В ту минуту, не меняя позы и тем же тоном, Федерико сказал:

— Рафаэль, эти поля будут устланы мертвецами.

Если бы вечером я не записал наш разговор, если бы тогда же не обсудил его слова с домашними, то сегодня все это могло показаться моей выдумкой! Вмяв окурок в пепельницу, Лорка резко поднялся.

— Решено. Еду в Гранаду, и будь что будет.

Похоже, ему стало легче от принятого решения.

В такси на обратном пути Федерико говорил о своих планах, о драматической трилогии на библейский сюжет, которую он вынашивал несколько лет.

— Меня страшно привлекает драма Фамари и Амнона. После Тирсо де Молины никто не сделал ничего основательного из этого потрясающего инцеста. Но я, пожалуй, напишу прежде «Гибель Содома». У меня все обдумано. Послушай, как кончается второе действие.

И стал рассказывать о той сцене, где Лот приводит к себе домой двух ангелов, посланных Богом, за которыми вожделенно следят содомляне.

— В глубине площади, в левом углу, будет стоять дом Лота. На большой открытой галерее пируют гости. Во всем помпейская пышность. Это Помпея в стиле Джотто.

В такси, по дороге к центру Мадрида, Лорка, мысля вслух, сотворял площадь, дом, заполнял пространство словами, жизнью, поэзией, страстью. На галерее Лот и его жена ведут беседу с двумя ангелами, которая прерывается репликами дочерей, истосковавшихся по мужской ласке. Они спрашивают друг друга — почему так холодны к женщинам эти двое? Вдруг по той же причине, что и содомляне? С галереи разговор перебрасывается на площадь, куда спешат мужчины, чтобы разузнать о таинственных пришельцах и воздать хвалу их красоте. Действие разворачивается в двух планах, в нарастающем ритме контрапункта, который перебивается хором содомлян, требующих выдать двух прекрасных юношей. В описании этой сцены слышатся отзвуки мотива «Пробудись, невеста» из «Кровавой свадьбы». Но вот на галерее появляется Лот с двумя дочерьми. Чтобы спасти ангелов, он вступает в единоборство с содомлянами и предлагает распаленным мужчинам нетронутую красоту обеих дочерей. Но извращенные содомляне упорствуют, и несчастный отец в отчаянии рвет туники дочерей, чтобы те предстали с обнаженной грудью, «тугой, как у молодых рабынь на тунисском рынке». Именно так и сказал Федерико. Мужчины хором выкрикивают слова из Книги Бытия: «Где люди, пришедшие к тебе на ночь? Выведи их к нам; мы познаем их». В дверях дома появляются ангелы, они ослепляют мужчин и уводят из города Лота, его жену и двух дочерей. А в это время разъяренная толпа безуспешно пытается проникнуть в дом. Вот как Федерико видел финал этой сцены:

— Издалека доносится пение пастушка, прерванное протяжным звуком скрипки. Актеры, заполнившие всю сцену, застывают на месте, как во внезапно остановленном кинокадре из музыкального фильма. Медленно падает занавес.

В конце драмы вновь опьяневший Лот сжимает в объятиях младшую дочь. Лорка продумал все до малейшей подробности.

— Какая замечательная тема! — говорил он. — Иегова в наказание за содомский грех разрушает город, но следом совершается грех кровосмешения. Вот чем оборачивается неправедный суд! А оба греха? Какой яркий пример всепобеждающей силы плоти!

На Гран-Виа мы остановились ненадолго у немецкого книжного магазина и купили несколько книг Федерико, которые он захотел послать скандинавским друзьям, а потом подъехали к конторе Кука, где Лорка заказал спальное место в андалусском скором поезде. И вот мы у него дома, на улице Алькала. То радостное оживление, с каким Федерико рассказывал мне во всех деталях о задуманной «Гибели Содома», разом исчезло. Едва он принялся складывать вещи — а это для него мука, — лицо его помрачнело, сделалось усталым. Словно через силу, он равнодушно, без всякого порядка, бросал книги, одежду, бумаги. Чемоданы не закрывались. Обливаясь потом, Лорка в изнеможении опустился на стул.

— Все! Я не могу ехать!

Я со смехом извлек вещи, сложил их как надо, и чемоданы закрылись без труда.

— Вот видишь, Рафаэль? Такие поездки, такой успех, такие планы, а я деревня деревней.

Когда мы были в дверях, Федерико вдруг вернулся в комнату, выдвинул ящик письменного стола и, достав пакет, сказал:

— На, сохрани это. Если со мной что случится, — порви все. А нет — отдашь, когда свидимся.

По дороге на вокзал Лорка решил заехать и проститься с моей мамой и сестрой.

— Донья Лола, я еду туда из-за родителей. Да и летом лучше пишется в усадьбе, на лоне природы.

Войдя в купе, Федерико распаковал книги и тут же надписал их. Это были последние дарственные надписи, сделанные в Мадриде, а возможно, и в жизни. Он надписал книгу норвежскому испанисту Магнусу Грунвулду, театральному режиссеру Якобу Ньелфену, испанскому журналисту Эрнесто Деторею, жившему в Стокгольме, и Альфонсо Фисковичу. Я выполнил поручение Лорки — отправил их почтой. Но книгу, посланную Фисковичу, мне вернули через несколько дней.

Кто-то прошел по коридору. Федерико резко повернулся к распахнутой двери и замахал в воздухе кулаками, вытянув вверх мизинцы и указательные пальцы.

— Ящерица! Чур, чур, чур!

Я спросил — кто это?

— Один гранадский депутат. Плохой человек, и глаз у него дурной.

Едва скрывая волнение, Федерико поднялся и нервно сказал:

— Знаешь, Рафаэль, иди и не стой на перроне. Я задерну занавески и лягу, а то этот тип, не дай Бог, увидит меня да еще заговорит.

Мы наспех обнялись, и я впервые оставил Федерико одного в вагоне, не дождавшись отхода поезда. А всегда мы шутили и смеялись до последней минуты.

Дома я раскрыл пакет, который передал мне Федерико. Среди личных бумаг был черновик, думаю, первый вариант всех пяти картин не изданной до сих пор драмы под названием «Публика».

Его слова «порви все» я не смог отнести к этой рукописи.

Комментарии

С Рафаэлем Мартинесом Надалем Лорка познакомился задолго до того, как тот стал исследователем его творчества и профессором испанской литературы в Оксфорде, — осенью 1923 г. Они стали друзьями, и оказалось — на всю жизнь. Лорка многое доверил Надалю, причем ему одному. До сих пор неизвестно, что же — кроме черновика «Публики» — содержится в архиве Надаля в том пакете, что отдал ему Лорка накануне отъезда в Гранаду. Надаль хранит тайну, хотя опубликовал «все, что является литературой как таковой». И в том числе стихотворение «Детство и смерть», посланное ему Лоркой 7 октября 1929 г. из Нью-Йорка с пометкой: «Так ты поймешь, что у меня на душе». Спустя несколько лет Надаль напомнил поэту об этом стихотворении — показал ему рукопись. Лорка стал читать, очень разволновался и бросил листок, не дочитав: «Спрячь. И никогда больше мне не показывай». Мартинес Надаль мог бы рассказать о многом, но ограничился тем, что в подробностях описал последний день Лорки в Мадриде, который волею судьбы они провели вместе.

Перевод выполнен по изданию: Martinez Nadal Rafael. «El Público». Amor, teatro y caballos en la obra de Federico García Lorca. The Dolphin Book Co. LTD, 1970.

...с того дня, когда убили Кальво Сотело. — Кальво Сотело, занимавший видные государственные посты при диктатуре Примо де Риверы, в 1934 г. был избран в кортесы и стал вести антиреспубликанскую пропаганду. Был убит 13 июля 1936 г. офицерами штурмовой гвардии (созданной республиканским правительством в противовес жандармерии), которые таким образом отомстили за убийство Хосе Кастильо, своего товарища, известного левыми убеждениями.

...об успехе «Доньи Роситы...» в Барселоне... — 12 декабря 1935 г. Лорка присутствовал на барселонской премьере «Доньи Роситы...», а 22 декабря — на спектакле, данном специально для барселонских цветочниц.

...о будущей поездке в Мексику... — Карлос Морла Линч и брат поэта Франсиско свидетельствуют, что после долгих раздумий и сомнений в начале июля 1936 г. Лорка решил принять настойчивое приглашение Маргариты Ксиргу, гастролировавшей в Мексике. О своем намерении присоединиться к ней он уведомил актрису телеграммой.

После Тирсо де Молины никто... — Пьесу Тирсо де Молины «Отмщение Фамари» Лорка считал шедевром и, по свидетельству Пуры Маортуа де Уселай, горячо рекомендовал поставить в клубе «Анфистора».

«...Выведи их к нам; мы познаем их». — Книга Бытия, 19, 5.

Один гранадский депутат. — Некоторые исследователи считают, что это был Рамон Руис Алонсо.