Габриэль Селайя. Воспоминания о последней встрече с Федерико Гарсиа Лоркой

Первой переводчицей моих стихов на французский была Мари Лаффранк. В 1953 году она приехала в Сан-Себастьян показать перевод моей книги «Мир и согласие» и кое-что выяснить, уточнить. Разумеется, Мари Лаффранк оказалась в Испании вовсе не ради встречи со мной — провинциальным поэтом, мало кому известным в те годы. Она попала в мой город по пути из Мадрида в Фуэнте-Вакерос, где надеялась раздобыть новые сведения о Федерико Гарсиа Лорке. Поездка, судя по ее публикациям в нескольких номерах «Испанского бюллетеня», который выпускает факультет словесности университета в Бордо, оказалась весьма успешной.

В одной из бесед с Мари мы само собой заговорили о Федерико. Услышав, что я знал Лорку, она буквально атаковала меня вопросами. И я, беседуя с ней как с другом, рассказал о многом: о редком обаянии Федерико, о его удивительном даре общения, о его странностях, к примеру о том, как он внезапно уходил в себя, умолкал в шумной дружеской компании, когда, казалось, всем хорошо, лучше не бывает. Мари, загоревшись, сказала, что опубликует с моего разрешения этот рассказ, только не мои общие рассуждения, а всякие истории из жизни Лорки. Однако я попросил не делать этого. Во-первых, многое касалось слишком личного, а во-вторых — ни одно зеркало не искажает так правду, как зеркало воспоминаний. Это мое твердое убеждение.

Но Мари хотела, чтобы я как-то помог ей в работе. Разве я не встречался с Федерико в те годы? Разве не найду, что рассказать? И тут вспомнилась наша последняя встреча. Число и месяц я забыл напрочь, но знал, что это было весной 1936 года, когда Лорка приехал в Сан-Себастьян, чтобы прочесть лекцию и стихи в нашем Атенее. Чуть позже вспомнил, что тогда, по молодости, я аккуратно вел дневник. И вот, перелистывая его, обнаруживаю запись о той встрече. Дата — 8 марта 1936 года. Запись искренняя, объективная, ведь она сделана по горячим следам, и мои впечатления не успели испытать деформирующего воздействия памяти. Вот это с чистым сердцем можно отдать Мари. А впрочем, можно ли? Полностью — нет. Тут много такого, что, пожалуй, не следует выставлять на всеобщее обозрение. Словом, заколебавшись, я отдал Мари лишь один отрывок — переписал все в точности, — где речь идет о литературных материях.

Эта запись может быть понята до конца в определенном контексте. В то время Федерико был всеми признанный поэт. А я, юнец, только-только опубликовавший свою первую книгу стихов «Печать молчания», пребывал в полной уверенности, что она перечеркнет все поэтические формы — и нынешние и грядущие. Я и знать не знал, что Федерико — мы не виделись с ним несколько месяцев, — да и не он один, настаивает на возвращении к сонету и вообще к тщательной работе над формой. Вспомним: в 1936 году Мигель Эрнандес публикует книгу сонетов «Неугасимый луч», а у Луиса Росалеса, поэта противоположных политических убеждений, выходит откровенно формалистская книга «Апрель». Я никогда не был сторонником формалистов, и, как показало время, их творчество не принесло ожидаемых плодов. Словом, нетрудно объяснить, откуда такой запальчивый тон в моей дневниковой записи от 8 марта 1936 года. Вот она:

«Все, что Федерико сказал мне о моей книге «Печать молчания», меня просто ошеломило. Я ожидал чего угодно, но не этого. Подумать — что занимает Федерико как читателя! Он не видит книги в целом. И обращает внимание лишь на то, что в данный момент его волнует, отвечает его мыслям. Он искренен, бесспорно. Но до чего невпопад сказано: «Я говорил Неруде и Альберти, что в твоей книге отчетливо видна серьезная ра бота над поэтической формой. Это очень существенно. Мы переживаем трудные времена, и полная раскованность, где все без руля и без ветрил (думаю, здесь имеются в виду наши последователи Неруды), таит в себе большую опасность. Я, — продолжает Лорка, — начал писать сонеты. Необходимо к этому вернуться. И мне по душе твое стремление к четкой конструкции стиха. То, что ты делаешь, — не каноническая традиция. И потому читатели не сумеют обнаружить твоего скрупулезного внимания к форме. Не поймут, что твоя строфа — самый что ни на есть канон, и примут это за новацию».

Книга сонетов, о которой мне говорил в тот день Федерико, — а он говорил о ней многим, — должна была называться «Сонеты темной любви». Закончил ли он ее? И если да, то где она? Кто-то спрятал или уничтожил? Нашелся, чего доброго, какой-нибудь провинциальный ценитель и посчитал, что книга может очернить Федерико в глазах потомков. Думаю, все иначе. Скорее всего она так и осталась в планах Федерико, хотя он говорил о ней горячо, увлеченно.

Утверждают, будто Висенте Алейсандре видел и читал книгу. Но это чья-то выдумка или заблуждение. Висенте сам мне сказал, что ему случилось прочесть, впрочем, как и многим другим, четыре сонета — всего четыре сонета! — которые могли быть зачином новой книги. Или не имели к ней никакого отношения. Потому что Лорке — мы с Висенте Алейсандре хорошо знали об этой черте его характера — страшно нравилось придумывать названия своих будущих книг. С каким восторгом Федерико рассказывал о книге «Земля и Луна», существовавшей лишь в его воображении! С ним происходило то, что происходит с Власом де Отеро, который год за годом откладывает публикацию своих стихов.

Нетрудно воссоздать ход событий: Лорка складывает в папку все новые и новые стихи. Временами он их перечитывает. Одни принимает, другие отвергает. Многое при этом зависит от настроения. Он складывает, перекладывает, наводит порядок, потом перекраивает по-новому. И каждый раз, определив под влиянием минуты структуру будущей книги, придумывает ей название, о котором вскоре забывает.

Лорка всегда советовал друзьям — и сам следовал этому правилу — не спешить с печатаньем стихов, считая, что они должны как следует вылежаться. Отсюда и путаница в хронологии. Возьмем, к примеру, короткие и чудесные стихотворения, опубликованные под заглавием «Первые песни». Вопреки названию и дате, они были написаны позднее, чем те, что собраны в книге «Песни». Что это означает? Нет, он не откладывал в сторону стихотворения, чтобы потом, в сотый раз, решить их судьбу. Скорее, опубликовав стихи, Федерико как бы в оправдание говорил: «Я их написал давным-давно». К тому же — хотя тут нет логики — это означает, что ему дороже всего новые произведения. Вот почему легко представить себе, с каким трепетным волнением он говорил о своих самых последних стихах — о четырех сонетах, упомянутых мною, или о тех двух стихотворениях из книги, что должна была называться «Вереница вальсов», или о тех, что, по его словам, входили в книгу «Земля и Луна». Так и видишь Лорку, который убедительно и вдохновенно рассказывает о книге как о чем-то уже реальном, хотя она ему только грезится. При мне он говорил о том, что работает над инсценировкой «Дон Хуана Тенорио» Соррильи, и действительно, у слушателей возникало ощущение, будто все уже сделано. И более того — каждый готов был верить: это под силу любому, даже тому, кто не смыслит в театральном искусстве.

Но отвлечемся от чисто литературных материй. Я бы хотел рассказать что-то запоминающееся, яркое о моей последней встрече с Федерико. Что-то из того, что не стал рассказывать три года назад Мари Лаффранк и что есть в моем старом дневнике, который жаль оставлять на съедение крысам. Думается, эти заметки подтверждают мысль: поэт, который всегда верил в изначальную доброту человека, сам шел навстречу смерти. Быть может, кто-то не увидит в моей записи ничего примечательного или устрашающего, особенно теперь, когда мы столько знаем об ужасах концентрационных лагерей (Федерико не смог бы поверить в их существование, даже если бы увидел воочию). Но, на мой взгляд, она важна прежде всего потому, что показывает, до какой степени Лорка был наивен и не понимал, сколько зла принесет людям фашизм. Вот почему можно сказать: он принадлежал другому времени.

8 марта 1936 года я последний раз радовался встрече с Федерико, слушал его заразительный смех, который Неруда сравнивал с «ураганной россыпью риса». Это было в отеле «Биариц», в Сан-Себастьяне, где Лорка остановился и куда я пришел, как мы условились заранее. Там, к своему великому удивлению, я обнаружил еще одного гостя — Хосе Мануэля Айспуруа. Еще бы чуть — дело дошло до скандала. Я, грешный, всегда был горячим, вспыльчивым, а тем более в молодости. Но поймите меня правильно. Хосе Мануэль Айспуруа был, несомненно, очень способным и передовым архитектором. Его стараниями в Сан-Себастьяне, столь скучном и бесцветном городе, открылись выставки Пикассо, Миро, Пикабиа, Макса Эрнста и многих других. К тому же нельзя забыть, что он еще и пропагандировал самую новую поэзию, в общем, был, как тогда говорили, «авангардистом». Однако именно Айспуруа возглавил Фалангу в нашем городе, и я перестал с ним здороваться, хоть мы и знали друг друга с детства.

Федерико в тот вечер обращался то к Хосе Мануэлю, то ко мне, но так и не смог добиться общего разговора. Ни я, ни Хосе Мануэль ни слова не сказали друг другу. Почему? Да потому, что гражданская война была уже на пороге. Федерико этого не понимал: «Вы же оба — мои друзья!» Но ничего ему не помогло. Гражданская война неодолимо надвигалась. Федерико этого не понимал. А может, понимал, но не хотел верить. По правде, со всеми нами происходило нечто похожее. Он сыпал анекдотами о Хиле Роблесе (сколько их было в его памяти!). А потом вдруг крикнул: «Да здравствует красный перец!» Это по поводу белых полотнищ с изображением сердца Иисусова. Шуточки и анекдоты только смешили фашиста Айспуруа (...)

В тот день, после ухода Айспуруа, Федерико рассказал мне то, что привело меня в ужас и о чем я молчал эти годы. И все же было что-то прекрасное в его страшных словах. Они вновь подтверждали: Федерико с редким простодушием шел навстречу смерти. И эту смерть ему уготовили не только его откровенные недруги, но и те, кого он считал своими верными друзьями.

Федерико спросил, почему я даже не поздоровался с Хосе Мануэлем Айспуруа и почему мы оба поставили его в такое нелепое и трудное положение. Я стал ему объяснять, в чем дело, быть может, с излишней горячностью, а он, по своей всегдашней доброте, твердил и твердил: Айспуруа — хороший парень, глубоко чувствующий, умница, ему нравятся мои стихи, и так далее. В конце концов, видя, как я все упорнее сопротивляюсь, он сказал — то ли невольно, то ли намеренно, чтобы огорошить меня, — нечто ужасное, непостижимое: «Хосе Мануэль — все равно что Хосе Антонио Примо де Ривера. Тоже, кстати, отличный человек. Знаешь, мы с Хосе Антонио ужинаем каждую пятницу? Ах нет? Так вот знай! Мы обычно едем с ним в такси с задернутыми занавесками. Нам обоим ни к чему, чтобы нас видели вместе».

Федерико весело смеялся, будто речь шла о какой-то мальчишеской шалости. Он не видел за этим никакой опасности. Вот и смеялся, как будто это повод для веселья. Но позже поэт заплатил жизнью и за свой беззаботный смех, и за веру в то, что человек всегда остается человеком, что друг, пусть он даже фашист, не изменит дружбе. Да... те, кого Лорка считал своими лучшими друзьями, не помогли ему, когда настал его смертный час. Они прежде всего и поверх всего были фашистами. Нет, не они расстреляли Лорку. Но умыли руки. И выдали его тем, кто выстрелил ему в сердце.

Федерико Гарсиа Лорка научил нас многому и всей своей поэзией, и своей глубокой человечностью, которая никогда не позволяла ему верить во всесилие зла, и своим жизнелюбием, что подарило нам столько плодов его вдохновенного таланта, и — увы! — своей трагической смертью. Теперь мы знаем то, что Лорка при его добросердечии и наивной чистоте знать не мог: мы знаем, где наши враги. Знаем, как побороть ненависть и войну и все, что обрекло безоружного в своей доверчивости поэта на верную гибель.

Друзья замечают, что я много смеюсь. Ты, Федерико, тоже много смеялся — ты верил в жизнь, как и я. Но мы смеемся по-разному, у меня, у моего жизнерадостного смеха есть опора, есть ты. И я бы хотел, чтобы так было всегда.

Комментарии

Знакомство Лорки с поэтом Габриэлем Селайей было мимолетным — они несколько раз встречались главным образом в Резиденции на собраниях интеллигенции в поддержку Народного фронта.

Перевод осуществлен по журнальной публикации: «Realidad» (Roma), 1966, № 9, abril.

«Испанский бюллетень» («Бюллетэн испаник») — французский журнал, издаваемый с 1898—1899 гг., где Мари Лаффранк с 1953 г. публикует важнейшие текстологические исследования, касающиеся Гарсиа Лорки, и его ранее неизвестные произведения. По сути дела все опубликованные ныне в Собраниях сочинений Лорки интервью были введены в научный обиход редактором «Бюллетеня» Лаффранк.

...только-только опубликовавший свою первую книгу стихов... — Первый поэтический сборник Селайи вышел в 1935 г.

«Земля и Луна». — Есть основания предположить, что часть стихотворений, публикуемых в сборнике «Поэт в Нью-Йорке», предназначалась для книги «Земля и Луна», хотя окончательного плана композиции ни той, ни другой книги не обнаружено.

...они были написаны позднее, чем те, что собраны в книге «Песни». — Утверждение Селайи не подтверждено пока документально. Известно, что книгу «Песни» Лорка завершил еще в 1924 г., а подготовил к печати и опубликовал в 1927 г. Что касается «Первых песен», выполненных в той же стилистике, то в заметке, сопровождающей их первое издание (1935), Мануэль Альтолагирре указывает дату, названную ему автором, — 1922 г.

«Вереница вальсов». — Возможно, речь шла о названии не книги, а цикла в сборнике «Поэт в Нью-Йорке».

...работает над инсценировкой «Дон Хуана Тенорио»... — Это единственное свидетельство о замысле Лорки.

Фаланга — фашистская партия Испанская фаланга, созданная Хосе Антонио Примо де Риверой и оформленная на слете фалангистов 29 октября 1933 г. В феврале 1934 г. объединилась с Хунтой национал-синдикалистского наступления, созданной несколько ранее Рамиро Ледесмой и Оливерио Редондо, в единую партию испанского фашизма. В конце 1934 г. ее возглавил Примо де Ривера.

...ужинаем каждую пятницу? — Есть все основания считать, что это выдумка, спровоцированная нежеланием гостей общаться. Сомнительно, что еженедельные совместные ужины могли оставаться тайной от всех, да и вряд ли у Хосе Антонио Примо де Риверы могло найтись для них время, не говоря уже о Лорке, известном своей необязательностью. Версия о тайной дружбе была горячо поддержана фалангистами, так как снимала с Фаланги ответственность за убийство поэта, однако никаких подтверждений ей не было обнаружено. Напротив, биограф Примо де Риверы Фелипе Ксименес де Сандоваль-и-Тапиа (1903—1978) свидетельствует, что дважды Лорка отверг его предложение познакомиться с Примо де Риверой — 28 февраля 1935 г. на представлении «Йермы» и 21 февраля 1936 г. на премьере пьесы Сандоваля.