Женщина-затворница

В поздней драматургии Лорка коснулся последним своим гениальным мазком судьбы испанских женщин, обреченных на жизнь в домашнем заточении. Он создает пьесу, в которой нет мужчины (его отсутствующий образ здесь всё же есть — только фантастически переосмысленный); это сугубо женский мир, и все женские образы собраны вокруг главной женщины — Бернарды Альбы. Эта пьеса называется просто — «Дом Бернарды Альбы», и это символическое название сразу напоминает о другой пьесе — самой «феминистской» в истории современного европейского театра — «Кукольный дом» Ибсена: она обошла все испанские сцены во время итальянских турне Новелли в конце XIX века (впрочем, успех имела весьма скромный). Через три десятка лет Лорка оценил находки тогдашнего авангарда и, конечно, театра Ибсена и Метерлинка: их следы легко обнаруживаются в его творчестве. Но если Ибсен описывает бунт женщины, которая не согласна более быть куклой, расчетливо выставленной в витрине, — Лорка разрабатывает целую теорию о женщине, которая, будучи жертвой общественных законов и социальных установок типа «что о нас скажут», ведет затворническую жизнь — в полном соответствии со старинной испанской поговоркой: «Сломайте женщине ногу — и пусть она сидит дома».

Эта пьеса будет представлена на сцене 8 марта 1945 года, то есть через девять лет после его смерти, в Буэнос-Айресе, в Аргентине, где находилась в эмиграции его любимая актриса Маргарита Ксиргу.

Действие в ней происходит «при закрытых дверях», в четырех стенах: в первом акте это некое абстрактное белое помещение; во втором акте — белая комната внутри дома, в третьем акте — белые стены патио.

Итак, дом Бернарды Альбы в трауре: умер отец семейства, и весь первый акт пронизан стенаниями и плачем. Две сотни женщин проходят здесь траурной чередой — так указано в ремарке. Словно вся Андалузия «в полном составе» погрузилась в траур. Мать и ее пять дочерей — все с черными веерами. Это какой-то «вселенский» траур, да и длиться он должен чуть ли не целую вечность: в течение восьми лет дом будет закрыт для посторонних, окна и двери наглухо закрыты. «Воздух с улицы не проникнет в этот дом», — клянется верная вдова Бернарда. И дом становится саркофагом, тем более удушливым, что на дворе стоит лето, а дело происходит в жаркой Андалузии, и все жаждут воды и прохлады.

В сознании этой женщины, ограниченном и ущербном, любой мужчина предстает сущей анафемой для молодой девушки — если она хочет жить достойно, то есть «соблюдать приличия». Бернарда с устрашающей жесткостью обозначает эту свою позицию, хотя драматург, как отличный кукловод, умеет и здесь найти ниточку юмора и вовремя потянуть за нее:

«Бернарда: — В церкви женщина не должна смотреть ни на одного мужчину, кроме церковнослужителя, и то потому, что он носит юбку. Один поворот головы — и вот вы уже ощущаете тепло самца».

Впрочем, один мужчина здесь всё же присутствует, тайно, но настоятельно. Все дочери Бернарды любят его: Мартирио влюблена явно, Адела — его тайная любовница, а старшая сводная сестра Ангустиас — его невеста, потому что получила наследство от своего отца и являет собой достойную партию. К драме заточения и обездоленности добавляется жестокая ревность между сестрами, а накал страстей в этом доме усугубляется страшной духотой. Даже жеребец, которого должны отвести к кобылам на случку и который весь горит нетерпением, ошалело бьет всеми четырьмя копытами в стену дома. Желание, неотступное, властное, неистовое, всё опрокидывает на своем пути. Оно и дает Аделе силу взбунтоваться и обвинить мать в тирании: она ломает ее трость и признаётся во всеуслышание в своей любви к Хосе эль Романо. Адела — символ свободной женщины, способной на бунт. В противоположность Йерме или Росите, она заявляет: «Я не хочу жить взаперти. Я не хочу засохнуть, как все вы». Уже в первом акте раздается ее крик: «Я хочу выйти отсюда!» Она живо ощущает властный зов пола, она — сама страсть и огонь, это тот огонь, который сжигал и античную Федру: «Да я перешагну через свою мать, чтобы только утолить этот огонь, который загорается во мне, в моих ногах, в моем рту». Эти женщины-бунтарки — разве можно удержать их, томить их в плену? И не звучит ли здесь страстный голос самого Лорки?

В последней сцене драмы, когда Хосе (он так и не появится на сцене) бродит за стенами их дома, Бернарда хватает ружье и стреляет в него; она промахнулась, но Адела, думая, что он убит, убежала в свою комнату и повесилась. Впрочем, смерть юной дочери для Бернарды не главное. Важно другое: опорочит ли это событие честь семьи, когда все узнают о нем? Нет, так как это «всего лишь» случайная смерть. Главное здесь — драма чести, и мать просто-таки одержима страхом перед тем, «что скажут люди». Бернарда придумывает «официальную версию» — ее дочь умерла девственной, невинной жертвой, и требует от всех домочадцев молчания. Знаменательно то, что первое слово, произнесенное Бернардой в пьесе, и ее последнее слово — «молчать!». Первая ее реплика — и последняя, когда падает занавес. В Испании, одержимой понятием чести, и в этом селе, одержимом понятием «что скажут люди», это слово — сакраментально:

«Бернарда: — Я не терплю слез. Смерти нужно смотреть в лицо. Молчать! (Другой дочери.) Я сказала молчать! (Еще одной.) Можешь плакать, но только когда ты одна! Мы все погружаемся в траур. Адела, самая юная из дочерей Бернарды Альбы, умерла девственной. Вы слышали? Я приказываю молчать. Молчать!»

Таково ее последнее слово. Так и представляешь себе зрительный зал, подавленно молчащий после трех актов драматического напряжения и бури страстей. Сам Федерико, заканчивая пьесу 19 июня 1936 года, заплакал. Мы не можем не сопоставить сегодня это финальное молчание на сцене и в зрительном зале, которое падает на всех, как тяжкие оковы, с мертвой тишиной перед тем залпом расстрельной команды, который поставил точку в жизненной драме поэта всего лишь месяц спустя.

Двадцать четвертого июня 1936 года Федерико, только что дописавший последнюю строчку пьесы, прочел ее в салоне графа и графини Небес, перед своими друзьями Морла, верными его почитателями, и некоторыми другими. Через три недели он срочно отправится в Гренаду...