Песнь об Андалузии

Год 1928-й стал знаменательным в жизни Федерико. Летом он опубликовал «Цыганское романсеро» — самое успешное его произведение, которое ему самому нравилось больше всего и которое вскоре принесет ему — и надолго — оглушительную славу. Этот поэтический сборник назывался сначала «Primer romancero gitano» и был издан в «Revista de Occidente», которым руководил философ Хосе Ортега-и-Гассет. В интеллектуальных кругах Испании это издательство считалось надежным трамплином и визитной карточкой начинающих дарований. Книга Лорки была исключительно тепло встречена интеллектуалами, да и всеми вообще. Первый тираж в 3500 экземпляров был раскуплен за несколько дней. Наконец-то вот она — слава!

Откуда взялось это название — «романсеро»? Испанское слово «романс» не имеет ничего общего с нашим «романсом» — мелодичной песней любовного содержания. В Испании оно когда-то означало поэму, написанную на «романском» (то есть не-латинском) языке. В те давние времена испанский язык еще только формировался как самостоятельный, отделяясь от латыни (так называемой вульгарной латыни), и заметнее всего этот процесс шел в стихотворных текстах. Окончательное размежевание этих двух языков произошло в «cantare de gesta»; классическим образцом этого жанра стала позднее поэма Сида — «Poema de mio Cid». Самые известные испанские «романсы» XV века воспевают великие события испанской истории и Реконкисту¹ через образы героев — Сида, Бернардо дель Карпио, Инфантов де Лара и знаменитых мавров («Abenámar, Abenámar moro de la morería», — поется в одном из самых известных романсов). Эти произведения были навеяны эпическими событиями и историями несчастной любви (само собой разумеется) и написаны были обычно восьмисложным стихом с консонансами в каждых двух строках. Первоначально они создавались для пения. Жанр «романса» издавна использовался в испанской поэзии и дожил до наших дней; в XX веке блестящие его образцы были созданы двумя самыми большими поэтами своего времени — Антонио Мачадо и Лоркой. Позднее, на сцене своего театра «Ла Баррака» Лорка будет читать шедевр Мачадо — «La Tierra de Alvargonzález», а потом, если его попросят, и один из своих «цыганских романсов», столь высоко оцененных всеми.

Продолжая традиции великой испанской литературы, которой он восторгался, Федерико создал эпопею Андалузии, сочетающую в себе повествовательность и лиризм, и назвал ее «Цыганское романсеро». Она состоит из восемнадцати поэм, содержащих в целом более тысячи строк. Рисунок обложки Лорка создал сам: буквы названия тщательно выписаны красной тушью; над ними изображен горшок — знаменитый андалузский «búcaro», из которого тянутся вверх три тонких стебля с тремя подсолнухами — но в виде трех черных солнц, которые создают выразительный образ засухи и скудости. На изображение горшка накладываются очертания карты Испании, испещренной красными точками — как капельками крови. Одним словом, это яркая картина многострадальной Андалузии, да и всей Испании, и она очень далека от расхожего образа красочной «fiesta gitana» для туристов — с обязательной испанской фольклорной «пандерета» (тамбурином). Образы на обложке настраивают читателя на серьезный лад: его приглашают войти в исторический мир Андалузии. И в то же время этот красно-черный рисунок пером несет в себе что-то наивное, почти детское: ведь сам поэт, которому не было еще и тридцати, по-прежнему хранил в себе образы и фантазии своей беспокойной юности.

Федерико вынашивал это произведение в течение пяти лет; он рассказал об этом своем замысле еще весной 1923 года в письме, отправленном из Гренады другу и наставнику Мельчору Фернандесу Альмагро: «Я хотел бы создать произведение высокое и спокойное: я напишу "романсы" с прудами, горами и звездами; это должно быть создание таинственное и чистое, каким бывает цветок: он весь — в своем запахе. Я введу в свою поэзию тени арабских девочек, играющих на деревенских улицах, и в рощах моей лирики хочу уловить слухом идеальные образы старинных народных песен... Я создам произведение народное и совершенно андалузское».

Лорка употребил здесь слово «андалузское», а не «цыганское». Почему же потом он выбрал для своего «Романсеро» это название, которое прилипло к нему самому настолько, что некоторые люди, особенно за границей, будут принимать его за настоящего цыгана, воспевшего свой народ? Если мы внимательно прочтем эти поэмы, мы увидим, что в них живут только цыгане. Поэту Лорке, человеку щедрой души, необходимо было броское название, которое «искупило» бы несправедливость истории по отношению к этому вольному народу: он восхищался им, живя в буржуазной, мещанской Гренаде, — ведь там, на другом берегу реки, в пещерках Сакромонте, жил целый народ, пришедший издалека, со своей музыкой, песнями, нарядами и обычаями. Цыгане в его поэмах являются и живописной декорацией, и главными действующими лицами, и вызывающими сочувствие жертвами, и славными героями.

Федерико-поэт отождествлял себя с этим миром.

Как известно, ему нравилось пририсовывать «египетскую ветвь» к своему генеалогическому древу, но он и просто любит побыть среди них, на этом холме за рекой, который свысока и насмешливо посматривает на мостовые буржуазной Гренады. Здесь столько красивых молодых людей с оливковым цветом лица — Федерико с восторгом представляет, как будет описывать их в своих стихах. Итак, решено: из них он «нанижет четки» прекрасных строк — напишет большую поэму, эпическую и лирическую одновременно, прославляя их красоту, воспевая их великолепие и нищету и главное — зов их горячих тел.

Заглянем в эту прекрасную книгу, капитальное его творение, которое очаровало собой весь свой век и продолжает привлекать нас. В ней есть самые разные образы: маленькая цыганка, убегающая от ветра — этого злого, противного сатира, который задирает ей юбку и преследует своей «раскаленной шпагой»; монахиня-цыганка, сдержанная и скромная, чья красота подобна образку, заложенному между страницами молитвенника; есть и молодой цыган, красивый как бог, который будет арестован, а потом погибнет в драке; и над всеми — образ прекрасной женщины, которой владеет молодой цыган — как чутким музыкальным инструментом, послушным только ему одному.

Задержимся немного на самой знаменитой поэме «La Casada infiel» («Неверная жена») — во Франции, например, любой интересующийся Испанией должен был знать ее наизусть. Ее «заездили», как любимую пластинку, еще при жизни поэта и даже замучили этим его: где бы он ни появлялся, его просили прочесть эту поэму. В чем же ее очарование? В ней повествуется о «неверной женщине» (так было переведено ее название во французском издательстве «Плеяда», и это «смягченное» название поначалу прикрывает то обстоятельство, что женщина-то была замужем и изменила не как-то вообще, а конкретно — своему мужу; в самой же поэме это «соблюдение приличий» сразу разметено в пух и прах!). Она встречает молодого цыгана, который, приняв ее за незамужнюю, уводит ее на любовное свидание к реке. Следует безумная ночь объятий, два тела истощают себя в огне пожирающей их неслыханной страсти. Потом молодой цыган дарит своей случайной возлюбленной красивую шкатулку для шитья, но, когда женщина признаётся ему, что она замужем, ее любовник — который будто только этого и ждал — тут же вновь обретает свободу. Да, цыган есть и будет свободным, как ветер, как блуждающий огонек, как пьянящий аромат земли: он приходит, любит, как «ангел пламени» из фильма «Теорема» Пазолини, — и исчезает.

В поэме есть повествование, но главным образом это лирика — и лирика безумная, взвихренная, ошеломляющая. Сначала идет описание роскошной летней ночи накануне Дня святого Иакова, покровителя Испании, с именем которого совершалась Реконкиста, закончившаяся взятием у мавров Гренады в 1492 году: праздник этого воинственного покровителя приходится на самую середину лета — 25 июля. Эта ночь напоена пением кузнечиков — истинной музыкой любви. Горя нетерпением, возлюбленный касается «спящих грудей» женщины, которые тут же расцветают навстречу ему, «как букеты гиацинта». Этот цветок упомянут здесь не случайно. Лорка был высокообразованным человеком и хорошо знал греческую мифологию. Хиакинтос (Хасинто по-испански означает Гиацинт) был прекрасным молодым спартанцем, в которого влюбился сам Аполлон. Их любовь была, вероятно, первой гомосексуальной любовью, упомянутой в античной мифологии. И она принесла с собой несчастье, так как ветреный бог Зефир, тоже влюбленный в Гиацинта, сыграл с ними злую шутку: однажды, когда Аполлон и его прекрасный эфеб устроили между собой соревнование с пращами, мстительный Зефир отклонил полет камня — он попал прямо в лоб Гиацинту и убил его. Опечаленный Аполлон подарил ему вечную жизнь в виде цветка, который каждый год расцветает в мае. Гиацинт, так же как Адонис и Нарцисс, — это еще один прекрасный юноша из мифологии, к которому поэт не мог остаться равнодушным.

Поиграем еще немного в педантов от поэзии. Далее у Лорки следует стих: «Ее крахмальные юбки трещали, словно десять ножей раздирали ту ткань». Дело в том, что уже упомянутый гиацинт — это лекарственное растение, из луковиц которого в старину добывали сок, использовавшийся для уплотнения тканей, то есть служил «крахмалом» до изобретения современного крахмала — извлекаемого из зерновых или картофеля. Именно испанцы главным образом использовали этот «крахмал» для уплотнения рюшей и воротничков в те времена, когда они были в моде, — эти детали одежды мы можем видеть в огромном количестве на полотнах Эль Греко и Веласкеса. Разве мог Лорка упустить эту деталь? Поэзия — это вообще-то настоящая алхимия воспоминаний, знаний, импульсов, воображения. Целый мир в немногих словах. Но прежде всего поэзия — это метафора. Кстати, такое определение давал ей сам Лорка. В своей знаменитой лекции 13 февраля 1926 года в «Атенео» Гренады на тему «Поэтический образ у дона Луиса де Гонгора» он высказался определенно: «Язык вообще основан на образе». И он явно имел в виду свой собственный стиль, когда процитировал Марселя Пруста: «Только метафора соединяет стиль с вечностью».

Оставим позади эту прозаическую ассоциацию цветка с крахмалом и вернемся к лихорадочному шуршанию одежды любовников: поэт дает нам великолепный образ «десяти ножей» — нервных пальцев юноши, раздирающих ногтями юбки женщины. Здесь трудно передать в переводе всё музыкальное богатство звуков испанской речи: в строке «pieza de seda rasgada por diez cuchillos» свистящие и шипящие звуки, а также скользящее «ll» изумительно передают скольжение ногтей по ткани, и еще любовный шепот, и сладострастную слюну на губах. Их нежно-неистовым объятиям издали «аккомпанирует» собачий лай, дополняющий любовный сумбур этой ночи, — ночи животного пира тел.

Вот они обнаженные среди тростника и колючих кустов — эти жесткие растения словно воплощение неистовства их любовных объятий. Одно только слово «juncos» с хрипотой испанского звука «j» и резким толчком «к» блестяще передает любовный акт, овладение самкой. Вот ее бедра — они и зовут, и отталкивают, они горячи и холодны одновременно, они стремятся ускользнуть, как испуганные рыбки.

Подо мной ее бедра метались,
Как пойманные форели, —
Они то холодом стыли,
То страстным огнем горели.

А следующая строфа — апогей этой ночи любви:

Всю ночь я скакал до рассвета
по лучшей дороге на свете,
так мчалась кобылка лихая,
удил и поводьев не зная.

Несомненно, в этот момент своего повествования поэт вкладывает весь жар души, словно воочию видит совокупление с женщиной — именно такое, какое было бы ему так желанно. Но только испанский язык, язык Лорки, способен точно передать глубинные его переживания, скрытые в словах, звуках и ритме стиха. Так, для образа «кобылки» взято слово «potra», которое не просто означает «лошадь» или «кобыла», а создает впечатление молодости и силы. Глагол «montado» подчеркивает «скакал верхом», то есть «наездник» не лежит, а крепко сидит на крупе кобылки — перед глазами живо предстает акт совокупления сзади. Надо отметить, что в испанском оригинале этот страстный акт тоже представлен словом «camino» — дорога, путь. Так становится понятным, что для Лорки эта любовная скачка не столько физическое действие, сколько поиск пути наслаждения и восторга.

Самым ярым противником «Цыганского романсеро» был Сальвадор Дали. Можно ли хоть на минуту поверить, что он видел в этом произведении лишь дешевые картинки из жизни цыган? Несомненно, он ревновал Лорку к его успеху, а возможно, и к его новому другу, Эмилио Аладрену, хотя он сам способствовал, не желая того, возникновению их дружбы — тем, что бежал из Мадрида, оставив там Лорку: новый друг вскоре занял в сердце Федерико то место, которое ранее занимал он сам. Не случайно Дали сделал всё, чтобы оторвать Федерико от Эмилио, утверждая, что тот легкомыслен и непостоянен (Аладрен действительно вскоре женился и отдалился от поэта).

В сентябре 1928 года Дали направил Лорке длинное письмо (на семи страницах), где осудил его пристрастие к преувеличенному поэтическому образу и, как ему казалось, пригвоздил поэта к позорному столбу его эстетики: «Ты думаешь, возможно, что некоторые твои образы захватывающе необычны, и пытаешься внести усиленную дозу иррационального в свои тексты, но я могу тебе сказать, что твоя поэзия состоит лишь из клише — стереотипных и обывательских». Сказано как нельзя более ясно — и столь же несправедливо. Дали настаивает на том, чтобы Лорка «свернул шею» рифме — она якобы окончательно устарела, и Лорка послушается его: завороженный своим приятелем, он, словно в бреду, напишет потом своего «Поэта в Нью-Йорке» — совсем в иной манере. Но в этом же, столь резком, письме Дали — так много нежности и любви к своему другу Федерико: «Федерикито... Я вижу в тебе большого глупышку, ты и есть большой эротический глупышка с маленькими глазками, волосами на теле, страхом смерти и пожеланием — если ты умрешь, сообщить об этом святым (здесь намек на двустишие из поэмы «Умер от любви»: «Мама, когда я умру, скажи об этом святым...». — Прим. пер.)... Я люблю тебя за то, что открывает в тебе самом твоя книга — и что на самом деле противоречит той картинке, которую всё это гнилье (так Дали называет буржуа и вообще добропорядочных граждан. — Прим. пер.) сделало из тебя: смуглый цыган, черная шевелюра, сердце ребенка и т. д. и т. п. — всего этого декоративного Лорку, нереального, несуществующего в жизни».

Кстати, кто первым изобрел этот эпитет — «гнилье», столь модный в узком кругу друзей поэта? Сальвадор Дали, который так часто его употреблял, и даже злоупотреблял им, приписывал себе эту честь. На самом же деле это словечко, «putrefacto», изобретено было Лоркой в том самом «укромном уголке» кафе «Аламедо» в Гренаде, где собирались будущие гении пера и кисти. Хорхе Гильен присутствовал при рождении этого понятия и отметил затем факт его распространения в жаргоне артистической молодежи. У Лорки это слово обозначало зарисовки гротескных фигур, и по ассоциации — всё, что кажется устаревшим, затхлым, «буржуазным» и отталкивающим, вычурным и фальшивым. Однако именно его сердечный друг Сальвадор сделал это понятие флагом своего искусства и символом своего мрачного гения.

Закончим, однако, разговор об этом письме Сальвадора. Лорка не обиделся на друга — совсем наоборот. По сути, он был согласен с Дали: «Цыганское романсеро» было уже пройденным этапом, и впереди его ждали новые поэтические горизонты, зовущие к более современным темам и формам. Но для нас (а мы читаем его поэму без всяких задних мыслей о славе, оригинальности или литературной моде) «Цыганское романсеро» остается главным его поэтическим творением, которое обошло многие страны, где уже несколько поколений читают и декламируют его с восхищением и любовью. Конечно, некоторые могли объявить его «избитым» и даже раздражаться по его поводу — как и сам Федерико, которому так надоедали просьбы почитать поэму про цыгана, уводящего на берег реки ту неверную замужнюю нимфоманку... И всё же ничто не может испортить нам, сегодняшним, удовольствие от ее чтения — ни упреки Сальвадора Дали, ни оговорки самого Федерико.

За год до своей гибели Лорка, уже будучи на вершине славы, еще раз вернется к своему «Цыганскому романсеро», которое и в самом деле крепко привязало его к себе — вопреки всему тому в его поэтическом и драматическом искусстве, что стремилось вырваться из тесного мирка фольклорной Андалузии навстречу всему человечеству. 9 октября 1935 года в студенческой «Резиденции» в Барселоне состоялась конференция, посвященная его поэтическому творчеству, и там он, читая свои поэмы, не мог не упомянуть об этой самой известной своей книге и неизбежно должен был вернуться к тому, что ее вдохновило, — а это была, конечно, его любовь к родной Андалузии: «Эта книга, хотя и называется цыганской, рассказывает вообще об Андалузии; я назвал ее цыганской, потому что цыганский мир — это самое высокое, глубокое и аристократичное, что есть в моем краю, то, что представляет мою страну; в сущности, это жар, кровь и дух Андалузии, Испании — да и всего человечества».

Это было трогательное признание, тем более что сделано оно было перед концом жизни. Еще в 1931 году Федерико заявлял о том, что ему надоело видеть, как его творчество пытаются свести преимущественно к «цыганщине»: «"Цыганское романсеро" является собственно цыганским лишь в нескольких начальных пассажах. В сущности, это мое приношение на алтарь духа Андалузии. Во всяком случае, так я это понимаю. Это песня об Андалузии, в которой цыгане выполняют роль припева. Я собрал все поэтические элементы моей страны и обобщил их, просто наклеив на всё это собрание самый яркий ярлык. В этих "романсах" много персонажей, но по сути дела это один-единственный персонаж — сама Гренада».

Так Лорка воздал почести Андалузии и Гренаде. Здесь хорошо видно, что осталось в его сознании из адресованной ему критики и что он сам хотел в конечном счете оставить в памяти читателей о себе и о своем произведении. Воспевая образ Цыгана — это постоянный рефрен в его поэзии, — он не намерен оставаться у него в плену и, таким образом, превратить себя в легенду прошлого еще при жизни. В письме другу Хорхе Гильену в 1927 году он писал: «Я устал от мифа моей цыганщины. Мою жизнь путают с моим характером — я этого совершенно не хочу. Цыгане для меня — одна из моих тем, и не более того». Вот так-то, хотя мы любим Лорку особенно под этой его цыганской маской.

Примечания

1. Дословно «отвоевание» (исп.). Борьба народов Пиренейского полуострова (VIII—XV вв.) против захвативших эти земли арабов. (Прим. пер.)