Луис Лакаса. Воспоминания о Федерико Гарсиа Лорке

Траектория поэта

I. Наши намерения

Исполнилось десять лет со дня гибели Федерико Гарсиа Лорки, и мы, знавшие его лично, должны собрать воспоминания о нем, воссоздать какие-то моменты его жизни. Не сделав этого, каждый из нас остался бы в долгу перед Федерико, потому что к размышлениям о его творчестве мы можем добавить слова о нем самом.

Однако нельзя говорить о Федерико в отрыве от его среды, его времени, поколения, хоть он был яркой, выдающейся личностью.

Нельзя также считать, что смерть провела итоговую черту в его поэтической судьбе. Нет, Федерико — это стрела, низверженная в стремительном полете. И нам хочется продлить этот полет, мысленно прочертить его траекторию с момента, когда она была прервана волей убийц. (...)

II. Воспоминания

Первые вести и знакомство

Впервые мне довелось услышать о Федерико в 1926 году. Я жил тогда в Париже, и среди тамошних испанцев ходили стихотворения из «Цыганского романсеро», которое еще не вышло отдельной книгой. Романсы и другие стихи читали наизусть, передавали из рук в руки. Столь быстро завоеванная популярность еще не опубликованных стихов свидетельствовала о появлении яркого художественного таланта. Кто же автор? Оказывается — гранадский юноша, который любит проводить зимние месяцы в Мадриде, в Студенческой резиденции.

Вспоминаю, каким событием стали для нас романсы об Антоньито эль Камборьо. Это была встреча не только с новой поэтической формой и самобытностью выражения, но — главное — с тем таинственным голосом, с чудом творчества, которое являют нам лишь великие поэты.

Не скажу, когда именно состоялось наше знакомство, зато могу утверждать, что оно сразу перешло в настоящую дружбу. Лишь в молодости мы так легко и быстро становимся друзьями. Но в данном случае многое зависело и от веселого, общительного характера Федерико и его обаяния. С Федерико всегда было просто и радостно.

Первое сохранившееся в памяти впечатление о встрече с ним относится к 1927 году. Федерико сидит на террасе моей мастерской и увлеченно, не замечая ничего вокруг, рисует вазу с цветами — виньетку к титульному листу первого издания «Цыганского роман-серо».

Потом мы виделись часто, и всякий раз это был настоящий праздник. Обаятельный, жизнерадостный, остроумный, Федерико всегда находился в центре всеобщего внимания, всегда главенствовал, задавал тон, но при это оставался простым, непосредственным, без тени тщеславия, будто в его редких дарованиях проявлялась сама Природа, а он лишь ее верный служитель.

Хотелось бы сказать немного о других удивительных талантах Федерико, не касаясь его поэзии, в которой читатель может разобраться сам или с помощью тех, кто занимается ее исследованием, анализом и толкованием.

Многогранность

Федерико был блестящим собеседником, именно собеседником, а не человеком, произносящим монологи. Его слово было острым, изящным, умным, находчивым, искрометным. Как-то раз мы всей компанией ужинали вместе с ним в «Ла Паррилье» — таверне на площади Санто-Доминго в Мадриде. Сразу завязался оживленный разговор, и на первый план вышел Федерико. Вскоре он завладел вниманием всех, кто был в этой таверне — скототорговцев, мелких коммерсантов, рабочих; Федерико не выходил из-за стола, но в зале царил только его голос. Все присутствующие, затаив дыхание, слушали его шутки, смех, стихи, острые замечания, веселые истории, анекдоты. Вот тогда я воочию увидел, как велика его колдовская власть над людьми даже совсем незнакомыми; они не имели представления, что он признанный поэт, не знали его имени и вообще никогда не читали стихов, — просто их покоряло его редкостное обаяние.

Пел Федерико слегка надтреснутым голосом, несильным, но задушевным, музыкальным, богатым оттенками. Он был прекрасным знатоком канте хондо и рассказывал о нем с необыкновенным воодушевлением. Федерико по-настоящему знал мелодии старинных испанских романсов и использовал это в своем поэтическом творчестве. При мне он пел «Сомнабулический романс» и два романса об Антоньито эль Камборьо. А как проникновенно и тонко играл Федерико на рояле! К счастью, у нас есть тому подтверждение: сохранилась пластинка со старинными испанскими песнями в исполнении Архентиниты. Аккомпанировал ей сам Федерико. Тот, кто услышит эти записи, сразу почувствует, как прекрасен дуэт учителя и ученицы. Ведь Федерико не только работал с Архентинитой над текстами, но и сумел открыть ей всю духовную глубину старинных испанских мелодий.

То, что Федерико читал свои стихи неподражаемо, непревзойденно, — знают все. И удивительно — он их читал без того гранадского акцента, что был присущ его речи. Голос поэта сопровождала точная жестикуляция, которая подчеркивала тончайшие звуковые и смысловые оттенки стихотворения. Вспомним, как он читал:

Полынью, мятой и желчью
дохнуло с дальнего кряжа¹.

Губы его при этом сжимались, словно чувствовали вязкий привкус. А этот четырехкратный призыв «Черные, черные, черные, черные» в стихотворении «Ода королю Гарлема» набирал силу и заканчивался уплывающим вдаль криком. И в нашем воображении возникала огромная толпа негров, идущих за своим вождем. Сам Федерико рассказывал, с каким волнением — еще бы! — слушали это стихотворение негры на Кубе.

А еще Федерико был замечательным рисовальщиком, со своим стилем и верной рукой. Сама его подпись — это рисунок, лирический знак. Он, как дитя, радовался карандашам и краскам, которые были в моей архитектурной мастерской, создавал на больших листах завершенные композиции и старательно, увлеченно расцвечивал их. Я помню, как он рисовал святого Себастьяна: тело мученика в кровавых ранах, пронзенное стрелами, и рядом таинственная женщина с черными волосами, перегнувшаяся через перила. Федерико шутил по поводу своих рисунков, хотя в глубине души относился к ним всерьез: «Сохрани их. Со временем им цены не будет».

Но я — увы! — не сохранил ни рисунков, ни писем. Ничего. Теперь все это было бы нетленным сокровищем. Тогда Федерико был рядом, бок о бок с нами, и казалось, так будет всегда. Кто мог подумать, что конец его близок? Мы не уберегли Федерико, не сохранили все, что с ним связано.

Игра

Многогранный талант и неодолимая тяга к актерству сделали Федерико подлинным хугларом в самом высоком значении этого слова. Как только он оказывался среди друзей и чувствовал себя вольно, начиналось удивительное действо, исполненное поэзии и прелести. За веселой историей следовала новая песня, потом стихотворение, следом Федерико мог блестяще имитировать какого-нибудь человека или рассказать о каком-то событии, о восхитившем его пейзаже. Однажды, помню, он показал нам в лицах утреннюю мессу в гранадском селении. Сначала мы услышали сухой кашель набожных старух, затем — стук отодвигаемых скамеечек, а под конец — звонкий голос сына священника: распахнув церковные двери и прерывая службу, он прокричал отцу о каких-то домашних делах. Все это Лорка изобразил с поразительной достоверностью и артистизмом, ничуть не оскорбляя церковное учение. Он сумел показать деревенского священника, нарушившего обет безбрачия, и будни его полновесной мирской жизни.

У Федерико было много веселых затей, но одну из них ему не удалось осуществить. Он выдумал несуществующего поэта по имени дон Адольфо Сандоваль-и-Линдоре, писал за него стихи и собирался их опубликовать. Он даже нарисовал его облик. Дон Адольфо, по словам Федерико, был настоящий кабальеро, молодой, розовощекий, одетый по моде, всегда с накрахмаленным воротничком, со светло-рыжими закрученными кверху усами. Как-то раз Лорка прочел нам одно из приписываемых дону Адольфо стихотворений, но в памяти моей, к великому сожалению, сохранился лишь короткий отрывок. Это была «Ода кружку изящных искусств», посвященная монументальному казино, напоминавшему громадный торт, которое возвышалось на улице Алькала в Мадриде. Его построили по проекту архитектора дона Антонио Паласиоса. Вот эти строки:

...Ах, в Гватемале дальней инженера
и зодчего встречают благосклонно:
пускай таланта крохотная мера —
его венчает гения корона.
В Мадриде же не вижу я примера,
чтоб дар твой восхваляли упоенно.
Но знай, Паласиос! Не угасает вера —
ты превзошел творенье Вавилона!

Лорка собирался написать в стиле этого явно старомодного поэта критические заметки, шутливые вещицы и подписать его именем.

Но он вовсе не относился к жизни будто к игре, просто вкладывал в нее весь избыток своей неистощимой энергии, все, что не смогли вместить его великие, на века произведения.

Осмысление

Праздничная легкость, взрывное веселье, — подвижность — все это отнюдь не свидетельствует о легковесном, беспечном характере Лорки. Совсем наоборот! Федерико был очень серьезным человеком, понимающим свое предначертание, но прятал это за внешней раскованностью и неуемным озорством. Он верил в свой многогранный дар и умел его ценить. И, как все великие люди, всегда был выше пустых мелочей, интриг, зависти и тщеславия.

У него были основательные знания в области литературы, хотя он редко это показывал. Лорка вообще не выносил, когда кто-то хвастал своей утонченностью. И все же однажды мне довелось услышать, с каким воодушевлением говорил он об испанских классиках, прежде всего о Лопе де Веге, о Гарсиласо и об ауто Кальдерона.

Как-то раз, гуляя с ним по улице Пресиадос, я мимоходом заметил, что с большим увлечением читаю Гальдоса. Он резко остановился и сказал:

— Еще бы! Гальдос — великий писатель. Пора покончить со столь странным молчанием, которое окружает в последнее время его имя у нас в Испании.

А чуть погодя, в подтверждение своей мысли, стал рассказывать, что в детстве, в усадьбе Фуэнте-Вакерос неподалеку от Гранады, в комнате, смежной с его спальней, вечерами читали Гальдоса. Федерико впитывал в себя каждое слово и с той поры сохранил любовь и великое уважение к писателю.

Мы уже говорили, что Лорка понимал всю значимость поэтического призвания. Он требовательно относился к каждой своей строке и был верен тем творческим задачам и целям, которые ставил перед собой. Его суждения и оценки были ясными и твердыми, но высказывал он их весело, в изящной форме. Федерико умел управлять полетом своего воображения и, поддаваясь порой влиянию притягательных «измов», сохранял стойкую приверженность к классическому наследию, а главное — к народному творчеству. Сколько раз мы слышали, как он смакует слова народной песни, меткую фразу, оброненную пастухом, крестьянскую поговорку.

Федерико знал себя. С улыбкой на устах шел он по дороге ввысь, и каждый день перед его творчеством открывались новые перспективы.

III. Траектория

Насилие

Для Лорки насилие было антитезой разуму, здравому смыслу. В спорах он никогда не прибегал к нажиму, к злоречью, а если обстановка накалялась, умел перевести спор в мирное русло и не допустить открытого столкновения. Однако это не означает, что Лорка шел на уступки своему оппоненту. Напротив! Внешне сговорчивый, мягкий, он последовательно и твердо отстаивал свои позиции. Очень важно понять это свойство его характера.

Всякое физическое насилие приводило Лорку в ужас. Но судьба, как мы знаем, уготовила ему смерть от руки насильника, да и жил Федерико с неотвязным предчувствием близкой и страшной беды. Страницы его книг густо населены сценами насилия, кровавой расправы, а его слова звучат подчас как грозное пророчество. К тому же по какой-то роковой случайности ему не раз угрожал жандармский маузер, и в конце концов он погиб от его смертоносной пули.

В 1931 году в ночь, предшествующую провозглашению Испанской республики, над рядами людей, идущих по Гран-Виа к улице Алькала, взметнулось трехцветное республиканское знамя. Вскоре разросшаяся толпа запрудила площадь Сибелес. В эти минуты из затянутой мраком улицы Реколетос послышались одиночные выстрелы, а следом — пулеметная очередь. Началась паника, люди бросились бежать, несколько человек упало замертво. В этой провокации, как стало известно, участвовали гражданские гвардейцы: спрятавшись за стволами деревьев, они стреляли в безоружных людей. Федерико, взволнованный донельзя, вбежал в кафе «Гранха эль Энар» и громко заговорил, обращаясь к собравшимся:

— Это были пулеметы, я могу точно воспроизвести их звук — так-так-так...

Тогда пули не задели его, он лишь услышал их стрекот.

Однажды утром — это уже было в 1934 году — Лорка пришел к нам в страшном возбуждении. По приказу Леруса на крышах Мадрида засели «лучшие стрелки гражданской гвардии», охотники за человеческими головами. Им надлежало покончить с разгоревшимся восстанием. И вот шальная пуля влетела в кухню к Федерико и впилась в стену. Совершенно случайно на кухне оказалась его сестра. Федерико в ужасе рассказывал об этом.

А на другой год он буквально столкнулся с жандармами посреди пустынной улицы. И те, не ведая, кто перед ними, наставили на него винтовки. Эти молодчики возвращались с похорон своего лейтенанта. Они шли лениво — винтовка или пистолет наизготове — и грозно оглядывали всех прохожих.

Тем же вечером потрясенный Федерико рассказывал мне об этой встрече. Он повторял и повторял:

— Они целились в меня, в меня!

Будто хотел сказать: «Они хотели убить меня, Поэта!»

И вот в 1936 году, Лорка пал, сраженный пулей испанской жандармерии. Весть о его гибели мгновенно разлетелась по всей Испании, по всему свету. Вначале мы не хотели в это верить. Не могли представить Лорку мертвым, не могли вообразить, что нашлись люди, способные убить его. Но именно так и было — жандармский маузер не дал осечки.

Параллели

Часто говорят, что наше поколение — поколение поэтов. И действительно: в нашем поколении куда больше поэтов, чем людей других творческих профессий.

Еще в годы гражданской войны Хуан Ларреа отметил, что среди поэтов, вошедших в антологию, составленную Херардо Диего, лишь он сам, составитель, был в лагере реакции. Все остальные, за исключением одного поэта, который оказался в стороне от схватки и так и не нашел себя, отстаивали демократические идеалы, уверенно глядя в будущее.

Давайте проследим творческие траектории этих поэтов; пройденные ими пути послужат ориентиром в определении траектории Федерико, которая была прервана в ее высшей точке.

Вот, к примеру, Педро Гарфиас, прекрасный поэт, хотя он не включен в упомянутую антологию Херардо Диего. В те времена, о которых идет речь, Гарфиас перестал писать стихи. Забыв о своем «ультраистском» прошлом (...) он оставил поэтическое поприще и целиком посвятил себя политике. Гарфиаса видели то на подпольных собраниях, то на жарких политических митингах у заводских ворот. Его поэтический голос зазвучал снова в годы гражданской войны, и ему удалось создать яркие портреты героев борьбы за республику.

На моих глазах состоялась первая настоящая встреча Рафаэля Альберти с народом. Это было в 1935 году, когда зарождался Народный фронт. В «Светлом салоне», в Куатро-Каминос — рабочем районе Мадрида, шло собрание. На сцену поднялся Рафаэль Альберти и прочел несколько своих стихотворений. Эффект, который они произвели, вызвал изумление даже у него самого. Это были стихотворения открыто антимонархические, с интернационалистским акцентом, но при этом сложные, пронизанные абстрактными метафорами. И все же появление поэта само по себе, колдовская сила поэзии вызвали настоящую овацию в зале, где собрались рабочие. Надо было видеть изумленное лицо Рафаэля Альберти, который не ждал ничего подобного и, должно быть, понял тогда, что эти простые люди способны более глубоко и чутко воспринимать поэзию, чем те слушатели, что годами раньше встретили бурными аплодисментами его сюрреалистические изыски в киноклубе.

Спустя несколько дней Рафаэль рассказал под общий смех, что получил письмо от одного рабочего, который пишет: ему очень понравились стихи по форме, но не по содержанию, так как в них много непонятного.

Позже Рафаэль Альберти с головой ушел в избирательную компанию, развернутую Народным фронтом, читал свои стихи на улицах, произносил в рупор речи на площадях. В гражданскую войну он работал в театре и оставался в Мадриде до последних дней республики.

Тогда же появился среди нас другой поэт — Мигель Эрнандес. Великий поэт с глубоким мужественным голосом. Он приехал в Мадрид с полей Мурсии. Это был молодой человек со светлыми глазами, приплюснутым носом, стриженный наголо, и загар такой темный, как у пастухов. Он и вправду пас на родине овец, и когда кто-то из нас выказывал сомнение по этому поводу, Эрнандес вдруг принимался свистеть так громко, что на него испуганно оборачивались прохожие. Ни один горожанин не сумел бы подражать ему. Он был пастухом, и его политические взгляды не определились до конца. Однажды он прочел нам первый вариант своей пьесы о забастовке шахтеров. Прослушав ее, я сказал, что пьеса требует серьезной доработки, потому что забастовка показана умозрительно и у него нет четкого представления ни о профсоюзах, ни о том, как должны вести себя жены забастовщиков.

Мигелю Эрнандесу тоже довелось встретиться с жандармерией. Однажды он приехал отдохнуть в Сан-Фернандо-дель-Харама, небольшое местечко неподалеку от Мадрида, и к вечеру разговорился с крестьянами возле гумна. Неожиданно появились жандармы. Они задержали его и при обыске нашли в карманах листочки бумаги с именами. Это были имена действующих лиц его новой пьесы, которую он думал назвать «Хуан де Орос». Однако такое объяснение не удовлетворило жандармов, и они его жестоко избили. Мигель старался убедить их, что он писатель. Они могут узнать об этом, если позвонят чилийскому консулу в Мадрид. Но чилийского консула Пабло Неруды не было дома, и жандармы снова набросились на Мигеля, осыпали бранью, кричали, что на этих бумажках имена членов его банды, что он смутьян, анархист, который подстрекает крестьян к бунту. А потом опять избили. С большим трудом Мигель Эрнандес сумел связаться с Нерудой. Узнав о беде, тот страшно огорчился, но все-таки сумел уговорить жандармов — может, подействовал его мягкий чилийский выговор? — и они выпустили молодого поэта из своих лап.

Я видел Мигеля Эрнандеса накануне гражданской войны. Встретил его в очереди людей, которые записывались в Пятый полк. Он ушел из Союза антифашистской интеллигенции, считая, что должен сражаться не словом, а с оружием в руках. Я говорил ему, что в его руках уже есть самое верное оружие для защиты свободы, но Мигель упорствовал. Тогда я попросил сержанта заботиться о нем. Сержант поинтересовался, умеет ли Эрнандес писать и читать, и, получив утвердительный ответ, поручил ему составить списки новобранцев. Но Вскоре Мигель исчез из казармы и отправился на фронт простым солдатом.

Позже нам удалось уговорить Эрнандеса вернуться к поэтическому творчеству. В годы войны он создал замечательные стихи, получившие широкую известность. В этих стихах с особой силой прозвучал его гневный и справедливый голос, голос поэта и крестьянина. По окончании войны Мигель Эрнандес, совсем больной, не сумел покинуть Испанию. А вскоре разнесся слух, что его расстреляют также, как Гарсиа Лорку. Мировая общественность забила тревогу, начались выступления в защиту поэта. Но Мигель Эрнандес медленно угасал во франкистской тюрьме, где и встретил свой смертный час. Невосполнимая потеря. Франкисты погубили еще одного замечательного поэта.

Хотелось бы вспомнить о другом удивительном человеке — о чилийце Пабло Неруде, ибо он принадлежал не только Латинской Америке, но и нам, испанцам. Пабло приехал в Мадрид в качестве чилийского консула еще до войны и очень скоро стал нашим другом. Он читал нам стихи дремным, протяжным голосом, который так сопрягался с настроем его тогдашней поэзии. Нет нужды говорить о художественных достоинствах книги «Местожительство — Земля», она вызвала в Испании всеобщее восхищение. Хочу лишь напомнить, что Неруда в первое время после приезда к нам оставался верен сугубо лирической поэзии и считал, что поэту не следует участвовать в социальных схватках. Однако именно в эту пору Неруда пережил творческий кризис и перестал писать. Все дело в том, что он — восприимчивый, чуткий — не мог взирать с бесстрастием на то, как драматически обостряется обстановка в Испании, не мог с прежней нежностью и восторгом воспевать вино, галстук и огородные грядки, не мог копаться в собственных переживаниях. Действительность властно звала его к себе и требовала поэтического слова о тех, кто вступил в противоборство со злом. На какое-то время Неруда умолк, он еще не был готов рассказать языком поэзии о том, что происходило в его душе. Думается, именно тогда все наше поколение вступило в полосу кризиса; каждый из нас встал перед дилеммой: или найти в себе силы для дальнейшего роста и спастись, или остановиться и погибнуть. Пабло медлил сделать решительный шаг, сознавая, что ему предстоит переосмыслить свое отношение к поэзии. Он, человек глубоко чувствующий, уже понимал, как велика ответственность поэта перед обществом. Гражданская война в Испании заставила Неруду переменить взгляды на многое. Он увидел окровавленных детей, столкнулся с чудовищными преступлениями франкистов, его дом превратился в груду развалин после вражеской бомбежки. Все это определило дальнейший путь чилийского поэта, его траекторию. Трагическая смерть Лорки потрясла Неруду, и поэт сумел написать об этом кровью своего сердца. Теперь он не свернет с избранного пути, потому что знает: за правду, которая открылась ему в Испании, должны сражаться не одни испанцы, но и чилийцы, американцы, все человечество (...)

Не только эти четыре траектории могут служить иллюстрацией к моим размышлениям. Такова была общая идейная направленность нашего поколения. Сопоставляя поэтические судьбы, мы находим в них схожие черты, определенную синхронность в движении вперед. Находим то, что не замечали тогда и что четко вырисовывается теперь, с высоты сегодняшнего дня, когда все отдалено от нас во временной перспективе (...)

Я позволил себе отклониться от главной темы, но это было сделано в силу необходимости. Вернемся теперь к Лорке.

Траектория Федерико. Конец и после конца

Вскоре после провозглашения республики студенты Мадридского университета организовали передвижной театр, который должен был разъезжать по испанским селениям и нести крестьянам благую весть о наших классиках. Это движение возглавил Федерико. Он создал студенческий театральный коллектив, руководил им, странствовал вместе с театром по всей Испании. Рядом с ним всегда был его верный друг и помощник Эдуардо Угарте, писатель, который сейчас живет в Мексике. Вот кто бы мог и должен был рассказать о Федерико много интересного!

Сам Федерико и придумал название университетскому театру — «Ла Баррака». С друзьями-артистами он исколесил на грузовиках и автобусах всю страну и сумел открыть испанскому народу наше великое классическое наследие. А мы увидели, что Сервантес и Лопе де Вега находят живой отклик в сердцах простых людей: крестьяне как завороженные следили за развитием театрального действия и после спектакля с таким жаром говорили и спорили о разных эпизодах и персонажах, словно речь шла о подлинных событиях и живых людях. «Ла Баррака» еще более сблизила Федерико с крестьянской средой Испании.

Я уже говорил, что у поэзии Лорки народные корни, а вернее — андалусские народные корни. Муза народной, крестьянской Андалусии являлась ему в Фуэнте-Вакерос, где он долго жил и где вверился ей безоглядно. Федерико был глубоким знатоком народного творчества, и оно стало для него неисчерпаемым источником вдохновения. Жизнь Федерико в городе проходила в среде интеллигенции, он был почти оторван от простого люда, от организованного пролетариата. Можно сказать, что первая встреча Федерико с пролетариатом состоялась лишь в последний год его жизни.

Федерико понимал: у народной музы, неотторжимой от своей среды, от стихийного творчества самого народа, нет широкого простора, и, покоряясь ей безраздельно, легко впасть в упрощенное бытописательство, какое мы встречаем у Габриэля-и-Галана и у Висенте Медины.

Мы говорили о высокой литературной подготовленности Лорки, о том, что его поэзия нерасторжима с классическим наследием, что в ней, разумеется, есть и отсветы разных «измов», современных тенденций, но они для него неорганичны и носят случайный характер.

Очень важно проследить за нарастающим интересом Лорки к театральному искусству. Он находил, что у театра куда больше возможностей для художественного выражения, чем у лирической поэзии. Федерико уверился в этом настолько, что считал лирическую поэзию одним из составных элементов своей драматургии. Театр, требующий синтеза, четкой структуры, динамического развития и целенаправленности, повелел ему определиться, сделать выбор. А быть может, само время побудило Федерико выбрать позицию и привело в театр.

Но есть и еще одна причина его неодолимой тяги к театру. У Федерико всегда была потребность в сцене, в общении с публикой, с миром, с массами. Однако здесь нет места никакому тщеславию. Он нуждался в людях, в зрителях, чтобы видеть, насколько его искусство способно будить чувство, волновать, чтобы окончательно поверить в себя. Федерико и прежде неоднократно убеждался в своей особой силе воздействия на людей; такое бывало и с друзьями и с теми, кого он видел впервые. Но театр с каждым разом множил число его благодарных зрителей, и вот настал день, когда на открытом стадионе, где показывали «Кровавую свадьбу» — это произошло в Буэнос-Айресе, — Лорку приветствовала бурной овацией огромная толпа.

Публика в присутствии Лорки оценила по достоинству его произведение, и он почувствовал еще большую ответственность за свое творчество и понял его масштабность.

Я бы не брался за глубокий анализ содержания пьес Лорки, но даже при беглом взгляде видно, что это преимущественно трагедии, которые разыгрываются в испанских селениях, у них те же пространственные границы, что и у романов Гальдоса. В пьесе «Мариана Пинеда» Лорка обращается к теме свободы и трактует ее несколько отвлеченно, как бы исходя из формул, которые предлагает историческая литература. Возьмем теперь лирическую поэзию Лорки, к примеру — «Романс об испанской жандармерии», который считается одним из самых острых его стихотворений. На мой взгляд, это всего лишь прекрасное поэтическое изображение постоянного страха испанских цыган перед жандармами, готовыми на любую жестокость и насилие; не думаю, что Федерико, написавший этот романс в 1926 году, претендовал и мог претендовать на что-то большее.

И это вполне естественно: Федерико всегда был на стороне народа и ясно видел свой путь по восходящей, но шел медленно, остерегаясь сделать опрометчивый шаг, понимая, что может взяться лишь за то, что осмыслил до конца. Да и к тому же еще впереди были те события, которые огненным валом обрушились на наше поколение.

Лишь последние месяцы своей жизни в Мадриде Лорка был вовлечен в их круговорот. Он стал появляться на политических собраниях и встречах. На одном из рабочих митингов, где его узнали, ему пришлось сказать несколько слов. Лорка был участником вечера, организованного Ассоциацией помощи детям в отеле «Риц». Сборы от вечера пошли в фонд народных библиотек Мадрида. Поэт прочел там свои стихи, а когда собравшиеся увидели в его поднятой руке «Цыганское романсеро», сумма от продажи книги мгновенно возросла на несколько сот песет. Федерико прекрасно знал, что этот вечер имеет политический характер, представлял, какие цели у его организаторов. Он бы не сделал ничего похожего для наших врагов.

Имя поэта не сходило с уст рабочих. Пекари назвали Лорку почетным членом своего профсоюза, и он рассказывал мне об этом с нескрываемой гордостью. Чуть позже поэт уехал в Гранаду и там в родном городе встретил смерть.

Некоторые задаются вопросом: почему убили Лорку? Убийцы поторопились подсунуть разные версии, чтобы скрыть следы чудовищного преступления: личная месть, неразбериха первых дней, бесчинство подростков... Ничего подобного! Ложь! Вероломная и нелепая ложь! Будь убийство Лорки трагической ошибкой, они бы иначе поступили с Мигелем Эрнандесом. Но нет, Мигель Эрнандес был обречен по их воле на медленную смерть в заточении. Его убили по тем же причинам, что и Лорку.

Вспомним, что главным лозунгом этих убийц были слова: «Смерть интеллигенции!» Однажды они прозвучали со всей откровенностью и стали руководством к действию. Позднее попытались от них отречься, заглушить цветистыми фразами и звонкими речами о советах по культуре. Но в ту пору лозунг вдохновил преступников на убийство Лорки, обладавшего могучим и светлым интеллектом.

Произведения Лорки не имели, на мой взгляд, явной политической окраски, однако силы реакции усмотрели для себя опасность в его сближении с народом и пошли на убийство.

И вот что еще... Останься Федерико в живых, он бы не согнулся, не покорился, сумел взять верх над врагами, выстоял, вел бы себя с прежней решительностью. Ему бы с лихвой хватило на это и таланта и воображения. Его глаза — «два зрачка моих малых» — его ум смогли бы схватить и постичь все до тонкости; он вобрал бы в себя самое значимое, чтобы потом, когда восторжествует свобода, сказать об этом со всем жаром, в полный голос, со всей силой своего дара и душевного благородства. Федерико был грозным свидетелем исторических событий, поэтому его и убили.

Мы вправе считать, что траектория Лорки параллельна траектории его собратьев по поэтическому оружию. Представим, как же вдохновенно говорил бы Федерико о свободе, окажись он в тюрьме вместо Мигеля Эрнандеса. Представим себе новый романс Лорки об испанской жандармерии, если бы она расстреляла его друга! Представим, каким бы он стал, пройдя испытания огнем в гражданской войне или в недавней мировой!

Десять лет прошло со дня гибели Федерико. Для нас — это грозное, трагическое время. И мы верим и хотим, чтобы верили другие: Лорка был и будет навечно стрелой в полете...

Примечания

1. Перевод А. Гелескула.

Комментарии

Архитектора Луиса Лакасу с Лоркой познакомил Альберто Санчес, испанский скульптор, а в ту пору один из художников «Ла Барраки». И Санчес и Лакаса после поражения республики эмигрировали в СССР, где в конце 1945 г. Лакаса написал воспоминания о встречах с Лоркой.

Перевод осуществлен по журнальной публикации: «Literatura soviética» (Москва), 1946, № 9.

...покончить с разгоревшимся восстанием. — Явная фашизация власти явилась причиной вооруженного восстания 5 октября 1934 г. в Мадриде, Барселоне, Стране Басков и Астурии, но уже в первые часы мадридское восстание перешло в простую забастовку, продлившуюся всего десять дней.

...в антологию... Херардо Диего. — Речь идет об антологии современной испанской поэзии, составленной Херардо Диего в 1931 г. Этот сборник, целостно представивший панораму испанской поэзии XX века и в первую очередь поколения 27-го года, стал событием в испанской культурной жизни.

...сюрреалистические изыски в киноклубе. — Имеется в виду наделавшая много шуму лекция Альберти, прочитанная в ноябре 1929 г. в лицее, который Лакаса, по всей видимости, спутал с киноклубом, потому что костюм Альберти на выступлении был стилизован под чаплинский.

...пьесы о забастовке шахтеров. — Летом 1935 г. Мигель Эрнандес написал драму в прозе «Дети камня (Драма гор и батраков)», навеянную, несомненно, недавним восстанием астурийских горняков. В этой пьесе, опубликованной лишь посмертно в 1959 г., есть очевидные параллели с «Овечьим источником» Лопе де Веги.

Пятый полк — военное формирование, созданное в начале гражданской войны коммунистами в дополнение к четырем полкам мадридского гарнизона, важнейшее звено регулярной армии Испанской республики.

Союз антифашистской интеллигенции. — Созданный в 1936 г. Хосе Бергамином и Рафаэлем Альберти, Союз сыграл важную роль в сохранении культурного наследия (эвакуация сокровищ музея Прадо из осажденного Мадрида), развернул большую издательскую работу и взял на себя просветительскую миссию в армии. Именно он подготовил и организовал II Международный конгресс писателей в защиту культуры.

Однажды они прозвучали со всей откровенностью... — 11 октября 1936 г. на торжественном праздновании Дня испанской государственности в Саламанкском университете франкистский генерал Хосе Мильян Астрай-и-Террерос (1879—1954) провозгласил два лозунга: «Да здравствует смерть!» и «Смерть интеллигенции!» (возможен также перевод «Смерть разуму!»). В ответ ректор университета Мигель де Унамуно сказал: «Вы можете победить, но не убедить. Бессмысленно просить вас подумать об Испании». Уже на другой день Унамуно был смещен приказом Франко «по просьбе коллег и студентов» и провел последний месяц своей жизни под домашним арестом.