Пабло Неруда. Из книги воспоминаний «Признаюсь: я жил»

Каким был Федерико

В 1932 году после двухмесячного путешествия по морю я вернулся в Чили. Там я опубликовал «Восторженного пращника», который странствовал со мною, и «Местожительство — Земля», которое написал на Востоке. В 1933 году меня назначили чилийским консулом в Буэнос-Айресе, и в августе я приехал туда.

Почти в одно время со мной в этот город приехал Федерико Гарсиа Лорка — ставить там с труппой Лолы Мембривес свою трагедию «Кровавая свадьба». Мы познакомились в Буэнос-Айресе, потом писатели и друзья не раз устраивали там праздники в нашу честь. По правде сказать, случались и неприятности. У Федерико были противники. И у меня они были всегда, да и по сей день в них нет недостатка. Им, этим противникам, словно неймется, они норовят погасить свет, чтобы тебя не было видно. Так случилось и в тот раз. Пен-клуб решил устроить в нашу с Федерико честь в отеле «Пласа» банкет, и когда выяснилось, что многие захотели принять в нем участие, кто-то целый день названивал по всем телефонам, оповещая, что торжество отменяется. Постарались на славу, обзвонили всех — даже директору отеля позвонили, даже телефонистке и шеф-повару, чтобы не принимали поздравлений и не готовили ужина. Но их затея провалилась, и мы все-таки встретились с Гарсиа Лоркой в кругу сотни аргентинских писателей.

Мы их удивили. Мы приготовили им речь al alimón. Вы, наверное, не знаете, что значит это слово, да и я не знал. Федерико, который был мастером на всякие выдумки и розыгрыши, объяснил:

«Есть такой прием, когда два тореро выступают против одного быка с одним плащом на двоих. Это опаснейший прием в тавромахии. И потому видеть его можно очень редко. Такое случается два или три раза в сто лет, и возможно это лишь в том случае, если два тореро — родные братья или у них одна кровь. Вот это и называется бой al alimón. И то же самое сегодня мы проделаем с речью».

И мы это проделали, но никто заранее ничего не знал. Когда пришел момент поблагодарить президента Пен-клуба за банкет, мы поднялись оба разом, как два тореро, чтобы сказать одну речь. Все сидели за отдельными столиками, Федерико — в одном конце зала, я — в другом, и когда мы оба встали, то сидевшие рядом со мной, думая, что вышла ошибка, принялись дергать меня за пиджак, чтобы я сел, а те, кто сидел рядом с Федерико, дергали его. Мы стали говорить вместе, я начал: «Дамы...», он подхватил: «...и господа», и вступали по очереди так, что получилась единая речь. Речь эта была посвящена Рубену Дарио, и мы с Гарсиа Лоркой — при том, что никто не мог заподозрить нас в модернизме, — восславили Рубена Дарио как одного из великих создателей поэтической речи в испанском языке.

Вот текст этого выступления.

Неруда. Дамы...

Лорка. ...и господа! Есть в корриде прием, который называется al alimón, когда два тореро увертываются от быка, прикрываясь одним плащом.

Неруда. Мы с Федерико, соединенные одним электрическим проводом, на этом ответственном приеме будем выступать в паре.

Лорка. Стало обычаем: на встречах, подобных сегодняшней, поэты обращаются с живым словом — у одних оно звенит серебром, у других — поет деревом, и каждый на свой лад приветствует товарищей и друзей.

Неруда. Но сегодня мы призовем к вам в сотрапезники того, кого нет в живых, того, кто скрыт мраком смерти, величайшей из всех смертей, мы призовем вдовца жизни, блистательным супругом которой он некогда был. И мы укроемся в его пылающей тени и станем повторять его имя до тех пор, покуда владычество его не вынырнет из забвения.

Лорка. И тогда мы — с пингвиньей нежностью прежде воздав должное изящному поэту Амадо Вильяру — метнем это великое имя на скатерть, и мы знаем: разлетятся вдребезги бокалы, и вилки подскочат на столе, и морской вал обрушится на эту скатерть. Мы назовем поэта Америки и Испании: Рубена...

Неруда. Дарио. Потому что, дамы...

Лорка. ...и господа...

Неруда. Где у вас в Буэнос-Айресе площадь Рубена Дарио?

Лорка. Где у вас памятник Рубену Дарио?

Неруда. Он любил парки. Где же парк Рубена Дарио?

Лорка. А где цветочный магазин имени Рубена Дарио?

Неруда. Где у вас яблони, где яблоки, носящие имя Рубена Дарио?

Лорка. Где слепок руки Рубена Дарио?

Неруда. Где масло, где смола, где лебедь, названный в честь Рубена Дарио?

Лорка. Рубен Дарио покоится в своем «родном Никарагуа», под ужасающим мраморным львом, вроде тех, какие богачи ставят у входа в свои дома.

Неруда. Магазинный лев — ему, создателю львов, лев, незнакомый со звездами, — тому, в чьей власти было дарить звезды другим.

Лорка. Одним прилагательным он мог передать шум сельвы и, как фрай Луис де Гранада, владыка языка, подымался к звездным высям и с лимонным цветением, и с поступью оленя, и с моллюсками, исполненными страха и безграничности; он увел нас в море на фрегатах и тенях, таившихся в зрачках наших глаз, и соорудил гигантское шествие джинна через самый серый из вечеров, какие только есть у неба; как поэт-романтик, он был накоротке с южными ветрами и, опершись на коринфскую капитель, дышал полной грудью, глядя на мир с грустно-ироническим сомнением, не умирающим во все эпохи.

Неруда. Его алое имя достойно всей и всяческой памяти, достойны памяти терзания его сердца, накал его сомнений, его странствия по всем кругам ада и его взлеты к дворцам славы, — все, что сопутствует большому поэту ныне, присно и во веки веков.

Лорка. Он был испанским поэтом, он был в Испании учителем старых мастеров и совсем еще юных; он был наставником универсальным и щедрым, чего так не хватает нашим современным поэтам. Он был учителем Валье-Инклана и Хуана Рамона Хименеса, учителем братьев Мачадо; его голос был водою и селитрой в борозде почтенного языка. Со времен Родриго Каро и братьев Архенсола или дона Хуана де Аргихо не было у испанцев такого пиршества слов, такого столкновения согласных, такого сияния и такого празднества формы, как у Рубена Дарио. Пейзаж Веласкеса, костер Гойи, грусть Кеведо и румянец крестьянок Мальорки — все это он воспринимал как свое и ступал по земле Испании как по родной земле.

Неруда. Морской прилив, жаркое море нашего севера вынесли его на берег Чили и оставили на суровом, изрезанном скалами берегу, и океан бил в него и звенел своей пеной и своими колоколами, и черный ветер Вальпараисо наполнял его звонкой солью. Давайте же сегодня сотворим ему памятник из ветра, пронизанного дымом и голосом, из всего, что вокруг нас, из жизни, ибо его великолепная поэзия была пронизана мечтами и звуками.

Лорка. И на этот памятник из ветра я хочу возложить его кровь, словно ветку кораллов, пляшущую на волне, и пучки его нервов, словно пучки световых лучей, и его голову минотавра, где гонгоровские снега разрисованы полетом колибри, и его подернутый туманом отсутствующий взгляд, взгляд сквозь миллионы слез, и еще — его недостатки. Ряды его книг, затянутых пышными соцветиями, паузы его стихов, поющие флейтой, бутыли с коньяком его драматического опьянения, его полную очарования безвкусицу и эти бесстыдно-откровенные слова, которые делают толпы его стихов такими человечными. И вот вне всяких канонов, вне всяких форм и школ продолжает жить плодородие его великой поэзии.

Неруда. Федерико Гарсиа Лорка, испанец, и я, чилиец, в кругу наших товарищей, склоняемся пред его великой тенью, тенью того, чья песня взвивалась выше нашей и чей небывалый голос приветствовал аргентинскую землю, на которой мы сегодня находимся.

Лорка. У Пабло Неруды, чилийца, и у меня, испанца, единый язык и един для нас огромный никарагуанский, аргентинский, чилийский и испанский поэт — великий Рубен Дарио.

Неруда и Лорка. Во славу и честь которого мы поднимаем наши бокалы.

Помню, однажды я неожиданно получил от Федерико поддержку в космическом любовном приключении. Как-то вечером мы с Федерико были в гостях у одного миллионера — из тех, каких производят лишь Аргентина да Соединенные Штаты. Хозяин был самоучкой, с характером, сам «выбился в люди», сколотив сказочное состояние на издании газеты, специализировавшейся на сенсациях. Дом его, окруженный огромным парком, наяву воплощал мечты неуемного нувориша. Сотни клеток с фазанами всех расцветок из всевозможных стран тянулись вдоль дорожек. Библиотека была заставлена только самыми старинными книгами, которые хозяин покупал по телеграфу на случавшихся в Европе распродажах; к тому же она была огромной, книг в ней было великое множество. Но более всего впечатляло то, что пол в этом огромном читальном зале был весь — от края до края — затянут бесчисленными шкурами пантер, сшитыми в один гигантский ковер. Я узнал, что у хозяина были специальные агенты в Африке, Азии и на Амазонке, которые занимались только тем, что скупали шкуры леопардов, оцелотов, редких представителей семейства кошачьих, и вот их пятнистые шкуры теперь сверкали у меня под ногами в этой пышной библиотеке.

Таким был дом знаменитого Наталио Вотаны, могущественного капиталиста, укротителя общественного мнения Буэнос-Айреса. Мы с Федерико сидели за столом неподалеку от хозяина дома, а напротив нас сидела поэтесса, высокая, белокурая, воздушная, и за ужином ее зеленые глаза устремлялись на меня гораздо чаще, чем на Федерико. На ужин подали быка, зажаренного целиком, и внесли его прямо с пылу с жару, еще в золе, на огромных носилках, которые тащили на плечах восемь или десять гаучо. Ночь была неистово синяя и звездная. Запах мяса, зажаренного прямо в шкуре — последний изыск аргентинцев, — мешался с ветром из пампы, с ароматом клевера и мяты, с шепотом тысяч сверчков и головастиков.

После ужина мы поднялись из-за стола — я с поэтессой и Федерико, который веселился вовсю и не переставая смеялся. И пошли к светившемуся в стороне бассейну. Гарсиа Лорка шел впереди, все время смеялся и говорил. Он был счастлив. Уж таков был Лорка. Радость была его кожей.

Над озаренным бассейном тянулась ввысь высокая башня. Под ночными огнями она светилась известковой белизной.

Мы медленно поднялись на верхнюю площадку башни. И там наверху мы трое, поэты, разные по стилю и манере, почувствовали себя вдали от мира. Внизу сверкал синий глаз бассейна. А еще дальше слышались гитары и песни праздника. Ночь над нами была такая близкая и такая звездная, что казалось, вот-вот она захлестнет нас с головой и утопит в своих глубинах.

Я обнял высокую золотистую девушку и, целуя ее, понял, что она — женщина из плоти, и плоти довольно осязаемой. В присутствии изумленного Федерико мы опустились на пол, и я уже начал было раздевать ее, как вдруг увидел совсем рядом, над нами, безмерные глаза Федерико, который смотрел, не решаясь поверить в то, что происходит.

— Ступай отсюда! Иди, посторожи на лестнице, чтобы никто сюда не поднялся! — крикнул я ему.

И в то время, как на самой верхней площадке башни свершалось жертвоприношение звездному небу и ночной Афродите, Федерико весело помчался выполнять порученную ему миссию — сводника и сторожа, но при этом так спешил, да еще ему так не повезло, что он свалился и пересчитал все ступеньки. Нам с моей подругой — как ни трудно это было — пришлось прийти ему на помощь. Потом он две недели хромал.

Преступление было в Гранаде

Как раз теперь, когда я пишу эти строки, официальная Испания празднует годовщину — уже которую! — того мятежа. В этот момент в Мадриде каудильо, разодетый в синее с золотом, в окружении личной гвардии из марокканцев, вместе с американским, английским и другими послами делает смотр своим войскам. Войскам, состоящим в большинстве из мальчишек, не знавших той войны.

А я ее знал. Миллион испанцев — в земле! Миллион — в изгнании! Казалось, никогда из сознания человечества не уйдет эта кровавая заноза. И однако ж, парни, которые сейчас проходят парадом перед марокканской гвардией, по-видимому, не знают этой страшной правды.

Для меня все началось ночью 19 июля 1936 года. Один симпатичный чилиец, искатель приключений, по имени Бобби Делане, был устроителем представления борьбы кэтчистов в большом мадридском цирке «Принсе». Как-то я очень сдержанно отозвался об этом «спорте», и он упросил меня прийти в цирк вместе с Гарсиа Лоркой и самому убедиться в том, что зрелище стоящее. Я уговорил Федерико, и мы с ним условились встретиться там в назначенный час. Посмотреть своими глазами на зверства «троглодита в маске», «абиссинского душителя», и «злобного орангутанга».

Но Федерико в назначенный час не пришел. Он уже ступил на дорогу смерти. Больше мы с ним не виделись. Впереди у него было свидание с иными душителями. Итак, война в Испании, изменившая мою поэзию, началась для меня тем, что сгинул поэт.

И какой поэт! Я не встречал больше ни в ком такого сочетания блистательного остроумия и таланта, крылатого сердца и блеска под стать хрустальному водопаду. Федерико Гарсиа Лорка был подобен щедрому, расточающему добро духу, он впитывал и дарил людям радость мира, был планетою счастья, жизнелюбия. Простодушный и артистичный, одинаково не чуждый космическому и провинциальному, необыкновенно музыкальный, великолепный мим, робкий и суеверный, лучащийся и веселый, он словно вобрал в себя все возрасты Испании, весь цвет народного таланта, все то, что дала арабо-андалусская культура; он освещал и дарил благоуханием, точно цветущий жасминовый куст, всю панораму той Испании, какой — Боже мой! — теперь уже нет.

Я был пленен властью метафор Гарсиа Лорки, мне было интересно все, что он писал. И он тоже иногда просил меня почитать последние стихи и, случалось, прерывал на середине: «Не надо, хватит, а то я начинаю подпадать под твое влияние!»

В театре и в тишине, среди толпы и в самый торжественный момент Гарсиа Лорка умел множить красоту. Я никогда больше не встречал человека, руки которого умели бы так творить волшебство, никогда у меня не было брата веселее Федерико. Он смеялся, пел, музицировал, прыгал, что-то придумывал — весь искрился. Все на свете дарования, все таланты были у него, а он — как золотых дел мастер, как трудовая пчела на пасеке великой поэзии — щедро, не скупясь, отдавал свой гений.

— Слушай, — говорил Федерико, беря меня за руку, — видишь окно? Правда же, оно распрославное?

— А что такое распрославное?

— Я и сам не знаю, надо просто понять, что распрославное, а что — нет. Не то пропадешь. Вот смотри — собака, до чего распрославная!

Или рассказывал, как однажды в Гранаде его пригласили в школу для детей младшего возраста на праздник, посвященный «Дон Кихоту», и, когда он вошел в зал, детишки под управлением директрисы запели:

Этот труд про Дон Кихота
в целом мире и навечно
славу гордую снискал,
потому что самолично
дон Родригес достославный
предисловье в нем писал.

Однажды, через несколько лет после смерти Гарсиа Лорки, я читал о нем лекцию, и кто-то из публики спросил меня:

— Почему в «Оде Федерико...» вы говорите, что теперь из-за него «стены больниц красят в голубой цвет»?

— Дружище, — ответил я, — задавать такой вопрос поэту — все равно что спрашивать женщину, сколько ей лет. Поэзия не есть нечто застывшее, поэзия струится и, бывает, выскальзывает из рук того, кто ее создает. Сырье, из которого делается поэзия, состоит из элементов; эти элементы есть, и в то же время их как бы нет, они одновременно существуют и не существуют. Во всяком случае, постараюсь ответить вам начистоту. По-моему, голубой цвет — самый красивый. Он подразумевает простор и размах, доступный человеческому воображению, — небесный свод и даже свободу или радость. Талант Федерико, обаяние его личности были таковы, что, куда бы он ни приходил, он приносил с собой радость. Может, этими стихами мне хотелось сказать, что даже больницы, со всей их больничной тоской, под чарами Федерико, под его счастливым влиянием могут преобразиться и стать прекрасными голубыми зданиями.

У Федерико было предчувствие близкой смерти. Как-то раз, возвратившись с гастролей, он рассказал мне очень странный случай, который приключился с ним. Вместе с артистами театра «Ла Баррака» они оказались в глухом кастильском селении и расположились лагерем за околицей. Федерико, уставшему от дорожных забот, не спалось. Едва стало светать, он поднялся и отправился бродить один по окрестностям. Было холодно, этот холод — будто ножом режет — Кастилия специально приберегает для путников, для чужаков. Туман висел белыми хлопьями, и все приобрело фантасмагорические очертания.

Высокая проржавевшая железная ограда. В опавшей листве — разбитые статуи, рухнувшие колонны. Перед воротами Федерико остановился. Они вели в огромный парк старого феодального поместья. В этот ранний час заброшенный парк выглядел пронзительно одиноким. Неожиданно Федерико охватило тяжелое предчувствие: что-то должно было случиться этим ранним утром, что-то неведомое должно было произойти. Он сел на капитель упавшей колонны.

Меж развалин вдруг появился ягненок, совсем крохотный, он щипал траву, словно маленький ангел явился из тумана и сразу внес нотку жизни в одиночество парка, будто лепесток нежности затрепетал в безлюдной пустоте. И поэт почувствовал, что теперь он не одинок.

И тут же, откуда ни возьмись, появилось стадо свиней. Четыре или пять мрачных животных, черных, полуодичавших свиней, озверевших от голода, с каменными копытами.

И на глазах у Федерико разыгралась страшная сцена. Свиньи набросились на ягненка и, к ужасу поэта, разорвали его в клочья и сожрали.

Эта кровавая сцена и щемящее чувство одиночества так подействовали на Федерико, что он велел своему странствующему театру тотчас же отправляться в путь.

Федерико рассказал мне эту жуткую историю за три месяца до гражданской войны, все еще не придя в себя от пережитого ужаса.

И со временем мне становилось все яснее, что тот случай был как бы до срока разыгранным спектаклем о его собственной смерти, предвестием невероятной трагедии.

Федерико Гарсиа Лорку не расстреляли: Федерико Гарсиа Лорку убили. Само собою, никто и подумать такого не мог, что Гарсиа Лорку убьют. Он был самым любимым поэтом в Испании, его любили, как никого другого, а это чудесное умение радоваться делало Лорку похожим на ребенка. Кто бы поверил, что на земле, на его земле, сыщутся чудовища, способные на такое необъяснимое преступление?

За всю ту долгую борьбу это преступление было для меня самым горестным. Испания всегда была полем битвы гладиаторов; на ее земле всегда лилась кровь. Бой быков с его жертвоприношениями и жестокой элегантностью, обряженный в блестящий ритуал, повторяет древнюю битву насмерть между тенью и светом.

Инквизиция бросает в тюрьму фрая Луиса де Леона; в тюремном застенке томится Кеведо; в кандалах бредет Колумб. И великое зрелище — усыпальницы в Эскориале. А теперь — Долина Павших, с огромным крестом, воздвигнутым над миллионом мертвых и несчетным множеством мрачных заточений.

Комментарии

С Пабло Нерудой Лорка познакомился в Буэнос-Айресе, где чилийский поэт, уже объездивший полмира, исполнял обязанности консула. Они подружились, и, когда аргентинский Пен-клуб устроил чествование двух поэтов, Неруда и Лорка на два голоса произнесли речь о Рубене Дарио, великом поэте Испании и Америки. Летом 1934 г. Неруда получил новое дипломатическое назначение — в Испанию. «Один только Лорка встретил меня на перроне», — вспоминает Неруда. (На самом деле на вокзале были еще двое: Рафаэль Родригес Рапун и Луис Саэнс де ла Кальсада.) Очень скоро Неруда стал непременным участником мадридских литературных сборищ и политических манифестаций и даже начал издавать свой журнал «Зеленый конь для стихов» (1935—1936), в котором печатались все поэты поколения 27-го года и, конечно же, Лорка.

Текст печатается по книге: Неруда Пабло. Признаюсь: я жил. Воспоминания. М., Политиздат, 1988.

...«Местожительство — Земля», которое написал на Востоке. — В 1927 г. Неруда был направлен в Бирму, затем в Сингапур, а позже на Цейлон для работы в чилийских консульствах. Первый том книги «Местожительство — Земля» вышел в 1933 г. в Чили. Вместе первый и второй тома этой книги были опубликованы в Мадриде в 1935 г. издательством при журнале «Крус и райя», который редактировал Хосе Бергамин.

...приехал Федерико Гарсиа Лорка — ставить там... трагедию «Кровавая свадьба». — Неруда неточен: Лорка не присутствовал на премьере, состоявшейся в театре «Майпо» 29 июля 1933 г. Только вернувшись с гастролей «Ла Барраки», он отправился в Буэнос-Айрес и впервые увидел спектакль через два с половиной месяца после премьеры.

...в нашу... честь... банкет... — Чествование состоялось в конце декабря 1933 г.

Гаучо — аргентинский или уругвайский пастух-всадник, житель пампы.

Каудильо (букв.: вождь) — здесь: официальный титул диктатора Франко.

...в глухом кастильском селении... — Описанный случай произошел во время поездки по окрестностям Касереса в селении Монтеэрмосо или Асейтуна летом 1934 г.

...бросает в тюрьму фрая Луиса де Леона... — Инквизиция приговорила Луиса де Леона к пяти годам тюремного заключения за перевод на испанский язык «Песни Песней», осуществленный в 1572 г.

...в тюремном застенке томится Кеведо... — В декабре 1639 г. Кеведо, безосновательно обвиненный в государственной измене фаворитом Филиппа IV графом-герцогом Оливаресом, был заточен в тюрьму монастыря Сан-Маркос де Леон, где провел полтора года — до падения временщика, мстившего поэту за обличительные стихи.

...в кандалах бредет Колумб. — В октябре 1500 г. из третьего путешествия Колумб вернулся на родину в кандалах. Он был арестован «за жестокосердие и неспособность управлять» новым наместником Франсиско де Бобадильей (?—1502), присланным на Эспаньолу (Гаити) Католическими королями и наделенным самыми широкими полномочиями. По возвращении короли приказали немедленно освободить Колумба и выплатить ему компенсацию, обвинив Бобадилью — исполнявшего их приказ — в самоуправстве.

...усыпальницы в Эскориале. — Эскориал — дворец-монастырь в 50 км. от Мадрида, воздвигнутый на пустынной возвышенности по приказу Филиппа II (1527—1598). Строительство, начатое в 1563 г., длилось двадцать один год. Под монастырской церковью находится усыпальница испанских королей и королев — двадцать шесть священных гробниц.

Долина Павших. — В 54 км. от Мадрида и в 14 км. от Эскориала воздвигнут памятник павшим во время гражданской войны — увенчанная крестом высотой 150 м. подземная церковь. Строительство мемориала было начато в 1940 г.; освящение церкви состоялось в 1959 г.