Хуан Маринельо. Из книги «Современники»
Поэт-классик
Несколько лет — слишком малый срок, чтобы в полной мере оценить историческое значение поэта, сумевшего вобрать и творчески переработать лучшие культурные традиции своего народа. Таким поэтом и был Федерико Гарсиа Лорка. И все же я позволю себе высказать некоторые соображения о том, в чем именно велик Федерико Гарсиа Лорка, поэт, прославленный во многих странах мира.
Чтобы составить верное суждение о писателе талантливом, вовсе не обязательно знать его лично. Но порой личное знакомство самым неожиданным образом раскрывает нам природу и масштаб его величия. Есть люди, как бы созданные своим искусством в порыве истинного вдохновения, без видимых усилий. Пример тому — Лорка. Вот почему длительное общение с этим исключительно одаренным человеком высвечивало не только самые тонкие оттенки его душевного склада, но и неуловимые и вместе с тем существенные черты его неповторимого дарования. Попытаюсь развить эту мысль.
Я познакомился с великим андалусским поэтом в его счастливые дни. 1930 год — звездная пора Федерико. Он был еще совсем молодым — немногим за тридцать, — и в нем кипела неуемная, победительная сила, не подвластная ни унынию, ни усталости. Словом, жизнерадостный, общительный юноша — а он навсегда сохранил этот юношеский облик, — опьяненный жизнью и музыкой. Даже короткие встречи с ним доставляли такую же радость, какую дарят могучее раскидистое дерево, стремительная река или солнечное утро. Это была порывистая, крылатая натура, которую влекли, манили все ветры мира, но Испания вспоила его самыми древними и живительными соками. Благодаря такому счастливому сочетанию он и был велик — сумел стать поэтом национальным и общемировым, обрести гармонию между свободой творческого полета и неизменной привязанностью к родной земле.
Беседы с Федерико, который в свою речь, полную неожиданных ярких образов и остроумных шуток, непременно вплетал слова какой-нибудь старинной испанской коплы — она как бы рождалась заново в звучании его голоса и его гитары, — всякий раз подтверждали, что он человек светлый и невероятно талантливый и что его ждет неувядающая слава. Позже, читая стихи Лорки, я всякий раз невольно подражал его интонациям, жестам. Все, кому посчастливилось слушать чтение Лорки, открывали для себя новые и новые грани его таланта, глубинного, своеобычного, раскрепощенного и потому способного достичь любых высот. Эта печаль, в которой столько достоинства и чарующей красоты, это искреннее изумление перед миром, эти постоянные безотчетные страхи, эта детская открытость, это созвучие с потаенным, неведомым, этот отклик на любое человеческое чувство, жест — все, что делало его стихи и пьесы прекрасными и вечными творениями высокого искусства, — все это, решительно все было в его слегка приглушенном голосе, верном родной Андалусии, все отзывалось в наших взволнованных сердцах, и каждому казалось, что именно ему даровано счастье сопереживания.
Новаторство Лорки, порой гениально дерзкое, своевольное, озадачило, насторожило тогда, в 1930 году, некоторых маститых кубинских писателей, которые были в плену у обветшавших литературных форм. Но люди более чуткие и восприимчивые проявили пылкий интерес к этой непривычной поэзии. Они почувствовали глубину и мастерство в пронизанных народной мелодикой стихах, уловили в них что-то родственное, близкое нашей культуре. Вот почему у нас произошло то, чего ни прежде, ни потом никогда не случалось: поэт, который приехал к нам на заре славы и привез странные, непонятные многим стихи, был принят на нашем острове как законченный мастер, зрелый художник с великим будущим. Самые яркие представители кубинской культуры тех лет оказали этому веселому стремительному поэту все почести, достойные писателя-классика.
Но сегодня, в годовщину трагической гибели поэта, когда многое осмысливается заново, у нас, я уверен, есть еще более глубокие основания считать его классиком. Если Пьер Вилар называет Федерико Гарсиа Лорку лучшим из всех современных ему поэтов мира, то этим он хочет сказать, что Лорка по праву занимает место рядом с Хорхе Манрике и Гонгорой, рядом с Кеведо и Лопе де Вегой, его великими предшественниками. Подобно своим гениальным прародителям, с которыми Лорка стоит вровень, он — истинный сын Испании: ее земли и крови, ее страсти и отчаяния, ее бурь и ясного неба, ее веры и богохульства. Как и они, Лорка высится посреди широкой кастильской равнины, истерзанной кровавыми битвами. Как и они, Лорка неустанно сражается с самим собой и смело смотрит в глаза своим недругам. Как и они, Лорка — и творец и обличитель своего времени.
В поэзии Федерико есть чеканная, наставительная сосредоточенность Хорхе Манрике («Ведь наши жизни — лишь реки...»1). Есть тайное колдовство, игра света и тени несравненного поэта из Кордовы. В романсах, одах и пьесах Федерико проступает иссиня-черная тоска и величавость Кеведо, быть может самого испанского из всех испанских писателей и самого яркого поэта Золотого века. Лопе де Вега научил Лорку понимать, угадывать и любить все истинно народное, и потому его поэзия всегда проникнута неким сиянием. Поэтический голос Лорки поражает своей новизной, неожиданностью, но при этом он остается созвучным всему, что составляет магистральную линию развития испанской поэзии. Это одно из самых убедительных свидетельств необычайной мощи его таланта. Лорка — неповторимый, единственный в своем роде — не страшится быть похожим на собратьев по перу, и, осваивая их лучшие творения, он обогащает свою лиру. Вот так же совершенно сознательно, по велению сердца, бессмертный испанец Гойя создает непревзойденную гравюру с «Пьяниц» Веласкеса, зная, что этот близкий ему по духу художник сделает его руку еще более твердой и уверенной.
Верность народным истокам и традициям, верность тем, кто стал их лучшими выразителями, — основа и залог бессмертия Гарсиа Лорки. Но классиком может стать лишь тот, кто вырвется за пределы замкнутого пространства, и творчество Федерико — это его время и вместе с тем далекое прошлое, это традиция, выпущенная на волю, это сама история в ее развитии. Вот почему новаторство Лорки потрясает, но не вызывает никакого раздражения; вот почему его необычный поэтический язык воспринимается как дерзкий вызов, к которому все мы причастны. (...)
Представляя Федерико Гарсиа Лорку перед его выступлением в Кайбарьене в 1930 году, наш Хосе Мариа Чакон-и-Кальво сказал:
— Уже не раз отмечалось, что Федерико Гарсиа Лорка, двадцативосьмилетний поэт из Гранады, который вырос и сформировался в истинно андалусской среде, стал символом и душой новой испанской поэзии. Несомненно, Лорка открыл новый и, пожалуй, непредвиденный этап в испаноязычной поэзии. Но его новаторство опирается на традиции и черпает в них силу. Лорка — традиционный поэт в самом точном смысле этого слова. (...)
Удивительно, что даже люди, не владеющие испанским языком, способны уловить свет первовремен в стихах Федерико. И причиной тому — магическая сила таланта Лорки, благодаря которой давно знакомые и привычные слова старинных испанских песен обретают новые крылья и поднимаются в иные выси. (...)
Очень интересно проследить, как наш поэт воспринимает иностранцев — англичан, французов, американцев. Он чутко откликается всему на свете, его волнует судьба людей в любом конце земли; но, как испанец до мозга костей, Лорка может быть предвзятым и враждебным к тому, что чуждо его Испании. Он всегда готов выказать уважение, однако не способен на унизительную лесть. Вспомните его простую и твердую строку: «В нашей отчизне все по-другому!»2 Этот возглас, идущий из недр самой истории, с особой силой отзывается в сердцах тех, кто близок Испании, но родился за ее пределами. (...)
Пожалуй, уже давно доказано, что ни одна литература в мире не может соперничать с испанской в ее удивительной способности художественного выражения всего таинственного, мрачного и наводящего ужас. Возможно, более глубокий взгляд на вещи дал бы нам право сделать вывод, что это одно из высших завоеваний испанского реализма. Яркий пример тому — Кеведо. Ему нет равных в умении выразить страх греха. Чудовища, рожденные его творческой фантазией, — совершенны. Кеведо — истый испанец (...) и потому он наделяет своих безобразных тварей теми человеческими чертами, какие открывались ему в бесконечных стычках с его соперниками и недругами. Сила воображения у Кеведо так велика, что его уродливые существа пугают сверхчеловеческим отчаянием и одновременно притягивают, потому что в их стонах, в их голосах слышится что-то знакомое, что таится в нас самих. Лишь самый глубокий реализм мог породить такую реальную, доступную нашему пониманию ирреальность.
Гарсиа Лорка владеет кеведовским даром: в его творениях являются люди и миры, далекие современной реальности, но этот дар выводит Лорку в иные пределы. Тайна и ужас, порожденные, как и у Кеведо, самой действительностью, бродят по страницам Лорки, что-то выжидая, высматривая. В произведениях поэта есть какой-то незримый и вместе с тем вполне ощутимый фон, есть подтекст, все затянуто пеленой, сотканной из нитей, идущих от тьмы и уходящих во тьму. Этот необоримый ужас, который слышится в стихах Лорки, как бы окутан туманом, все выражено лишь намеком, вскользь. («Ровно в полночь из комнаты вышел рак...». «Встань, товарищ, // и вслушайся в вой // ассирийского пса»3.) И читатель оказывается в темном туннеле, по которому он продвигается без всякой опоры, подчиняясь собственному чутью. Поэт — настоящее «несносное дитя» — играет правдой и вымыслом, кровью и грезами, обыденным и запредельным. Лишь большие художники могут играть в эту полную риска игру, где так легко соскользнуть в нарядное изощренное пустословие.
Подлинная свобода воображения, редкая способность откликаться всему сразу или, как говорят у нас: «стоять на колокольне и идти в церковной процессии», умение ударить здесь, чтобы зазвучало там, сделали творчество Лорки крупнейшим событием в культуре, многомерным и волнующим. За каждым словом поэта восходит, вырастает особый мир, живущий собственной неистовой жизнью, и печать этого мира — на всех творениях Лорки. У всякого большого поэта всегда есть верные дуэнде, неустанно раздувающие пламя его дара. Лорка вслушивается в голоса этих таинственных существ, в их пение, полное печали, и потому он достигает совершенства. Поэт милостью Божьей, всемогущий властелин своей творческой фантазии, он, как никто из его соперников, во всем сохраняет гармонию стиля, изысканного в самые неожиданные минуты. Подобно Гонгоре и Сан-Хуану, Федерико добивается полной власти над поэтическим языком, и это — его верховная победа.
В постоянную игру Лорки со светом и тенью непреложно врывается смерть. Как мудр был Антонио Мачадо, передав слово страшному призраку смерти в своем стихотворении, оплакивающем злодейски убитого Федерико! Ведь смерть постоянно приходит в стихи и пьесы Лорки, как приходит любовь. Смерть присутствует в его гимнах жизни, в каждом движении тореро, в тайном заговоре, в черном глянце жандармских треуголок, в мучительной непреходящей тоске женщин, в глухом смятении подростков, в нелепом, беззащитном бесстыдстве его гротескных персонажей. Как и у Кеведо, льющаяся кровь дает неизбывную и полновесную жизнь лучшим творениям Лорки. (...)
Федерико на Кубе
Федерико Гарсиа Лорка всегда и во всем — олицетворение своей поэзии. Это сияние защищенного, обласканного детства, эта вековая вдохновенная мудрость, эта первозданная и расцветающая радость могли обрести плоть лишь в его стихах, лишь в его театре! Глядя на Лорку, я верил, чувствовал сердцем, что он явился на свет, чтобы создать именно то, что создал, и что в этом главный смысл его прихода на землю. Такого со мной никогда прежде не бывало. Читая Лорку или мысленно воскрешая его образ, я непременно вспоминаю, как он по-детски удивлялся собственным печалям. В этом, пожалуй, его главная прелесть.
Уже много говорилось, что пребывание Федерико на Кубе было сладостным, счастливым праздником.
— Здесь я прожил лучшие дни своей жизни, — сказал он, прощаясь с нами.
Его мать, донья Висента Лорка, упоминает об этом в одном из своих писем. В сентябре 1930 года она пишет Марии Муньос, что «сын с восторгом рассказывает о Кубе, он и в самом деле полюбил этот остров больше родной земли». Для всего этого были весомые причины. Наступил счастливый период в жизни Федерико: он понял всю значимость одержанной победы; он знал, что добился ее, будучи истинным сыном своего народа; он чувствовал, как в нем вызревают силы для новых творческих завоеваний. Лорка уже совершил немало удивительных открытий в литературе, но чутье подсказывало, что самые главные — впереди. Он познал вкус настоящей, надежной славы и все же, сохранив чистоту и непосредственность юности, воспринимал каждый новый успех с незамутненным восторгом.
Лорке было раздольно среди колдовской красоты кубинского острова. Креолам, и прежде всего антильским креолам, особенно близки андалусцы. У креолов — европейское прошлое, но главное — в жилах тех и других смешалась испанская и африканская кровь. У негров и цыган, вопреки всем различиям, есть какие-то тайные точки соприкосновения. И Лорка, попав на Кубу, почувствовал себя как бы в своей стихии: он нашел там все, что отвечало его душевному настрою. Поэт ощущал себя на острове, точно на капитанском мостике парусника, летящего сквозь звуки чудесной музыки. Ведь он только что вырвался из жестокого, мрачного Нью-Йорка, который вызвал в нем ужас. Теперь Лорка шел навстречу еще более ярким свершениям. Он решил заняться обстоятельным изучением стран Латинской Америки; его не оставляли мечты о Париже, который наверняка сразу бы принес ему мировую известность; он чувствовал прилив новых творческих сил для тех свершений, к которым его звала родная Андалусия.
Именно в это время — какой дар судьбы! — я познакомился с Лоркой. И хотя наша дружба длилась недолго, она была по-настоящему глубокой. Воспоминаниями об этой дружбе я и хотел бы поделиться. Некоторые из моих воспоминаний могут добавить какую-то малость, какой-то новый штрих к образу этого чудесного, всегда юного, искрометного человека; другие, пожалуй, носят чисто документальный характер и, очевидно, помогут тем испанистам, которые работают над текстами Гарсиа Лорки, над изданием его поэтических и драматических произведений, тем, кто стремится познать тайны его творчества, глубже осмыслить мир его воображения, искусство его поэтической речи, ясной и одновременно барочной, народной и одновременно утонченной.
Среди своих книг я храню, как святыню, «Песни» Лорки, она для меня — память об одной из наших встреч, согретых духом истинной дружбы и понимания. Федерико пришел ко мне в полдень — я жил в маленькой квартирке на Двадцатой улице в верхнем Ведадо — и ушел поздней ночью. Он делился со мной своими новыми кубинскими впечатлениями и довольно подробно и весело описывал удивительные вечера в доме знаменитых Лойнасов. Вот где ему представилась прекрасная возможность наблюдать за незнакомыми людьми, при этом Федерико оттачивал еще один из своих многочисленных талантов: он, как никто, умел блеснуть остроумной шуткой или развеселить какой-нибудь дерзкой выходкой в духе эсперпенто.
Пока мы говорили обо всем и обо всех, Федерико что-то рисовал школьными цветными карандашами на страницах «Песен», которые решил мне подарить. «Я хочу, — сказал он, — чтобы ты понял, что я скорее художник, чем поэт. Просто меня потянуло к поэзии...» Сначала Лорка думал написать несколько добрых строк в память о нашей дружбе, но потом, увлекшись, сделал шесть прелестных рисунков, украсивших стихи. А к своей теплой дарственной надписи приписал: «Четыре рисунка и еще два». В этих великолепных рисунках Лорки — лучших я не видел, — как и во всем, что он делал, чувствуется дыхание верного ему дуэнде. Глядя на них, утверждаешься в мысли, что рисование для Федерико никогда не было «скрипкой Энгра». В пластическом языке Лорки мы обнаруживаем еще одну сторону его лирического дара, но при этом видим: он как бы иронически посмеивается над своей неуемностью.
Федерико объяснял мне смысл каждого рисунка, сделанного в «Песнях». И его объяснения, полные поэзии и выдумки, стоили самих рисунков. Вот дивные, радующие глаз плоды, собранные в садах его фантазии. Вот мечтательная сеньорита, которая гуляет в вечерний час по тополиной аллее; в ее устах, в ее сердце лишь одно слово — «любовь». А вот андалусская девушка под вуалью с огромными блестками, готовыми вспыхнуть огнем. На другом рисунке рядом с грушей игральная кость — олицетворение чистоты природы и людского коварства. Ну, а это — смерть сюрреалистической рыбы с мигающим глазом. Молодой человек, типичный франт начала века — ему некуда спрятаться от грозных ладоней, совсем маленьких и больших, лицо его безнадежно печально.
— Этот парень, — сказал Федерико, отрывая карандаш от бумаги и улыбаясь с детским лукавством, — уже никогда не будет веселым, потому что вовремя не дал пощечину... (Не раз рисунки Федерико издавались отдельной книгой, и я надеюсь, что мои скромные заметки станут хорошим дополнением к будущему собранию графики великого поэта.)
От рисунков разговор перекинулся к поэзии. Какое-то время мы беседовали о различиях между латиноамериканской и испанской поэзией, об их характерных особенностях и направлениях. Затем остановились на современной поэзии Испании. И вот тут я впрямую спросил Федерико, кто, по его мнению, лучший из нынешних испанских поэтов. Видимо, удивившись вопросу, Федерико, помедлив, ответил:
— Не умаляя славы двух таких мастеров, как Хуан Рамон Хименес и Антонио Мачадо, все же скажу — никто не написал строк, равных этим:
Один — что может быть проще! —
увижу зимы огранку,
где тишь стоит спозаранку и
день ощутим на ощупь...4
От чужих стихов Федерико перешел к собственным. Он достал из кармана своего летнего костюма черновик прославленного ныне стихотворения «Песнь Сантьяго-де-Куба» — единственного, насколько мы знаем, которое посвящено его приезду на Кубу. Это был даже не черновик, а первоначальный, сделанный тонким карандашом набросок с бесконечным коли чеством вариантов и поправок; слова, написанные мелким прямым почерком, шли вверх и вниз, вкривь и вкось. Федерико растолковал мне смысл некоторых мест в стихотворении, которые могли показаться загадочными, даже произвольными для тех, кто не знал их происхождения. В «Песни Сантьяго-де-Куба» Федерико говорит о «Фонсеке, с его шевелюрой, курчавой и русой» и о том, что «Ромео — на розовом — крадется к Джульетте». (В мексиканском издании 1940 года стоит: «К Ромео, Джульетте и розам...», а в Полном собрании сочинений под редакцией Гильермо де Торре, вместо «розового» появляется «розовый куст». То же мы встречаем и в изданиях «Агилара». На самом деле — ни то, ни другое. Федерико имеет в виду лишь знакомую всем коробку сигар с романтическим названием «Ромео и Джульетта», которые делались на гаванской табачной фабрике.) (...)
Короткое, необыкновенно выразительное стихотворение Лорки «Песнь Сантьяго-де-Куба» создает образ реальной и одновременно воображаемой Кубы — земля и ее щедрость, — которая покорила Федерико и пробудила в его памяти впечатления далекого детства. Сквозь поэтические образы, мимолетные или глубоко символичные, тянется тонкая алая нить, на которую поэт, быть может неожиданно для самого себя, нанизывает попарно то истинно кубинское и андалусское, то истинно цыганское и мулатское. Лорка подарил мне ключ к разгадке его поэтического видения Кубы в этом стихотворении. Он рассказал о том, что первая весть о нашем острове явилась к нему коробкой сигар, которые его отец получал из Гаваны. Сигары приходили даже в Фуэнте-Вакерос — страну детства Федерико. Внутренняя сторона крышки была вся в цветных картинках — ряды высоких пальм, бирюзовое небо, темные табачные листья, знаменитый маяк Эль-Морро, юный Ромео неизменно крадется по лестничке, множество золотых медалей... а в центре, господствуя над всем, — сеньор Фонсека, его гордо вскинутая голова: вьющаяся светлая шевелюра и светлая красивая борода. Отсюда и воспоминания поэта о Кубе его детства, воспоминания, где с наивной старательностью выписаны все красоты острова:
Бумажное море и — гроздью — монеты.
Федерико обрадовался, услышав от меня, что владелец табачной фабрики сеньор Фонсека, с которым я часто встречался, когда его светловолосая голова уже стала серебряной, был человеком, глубоко чувствующим искусство, другом и покровителем художников.
В «Песни Сантьяго-де-Куба» есть строка: «Арфа со струнами пальм...» Прекрасный образ! Но он становится более понятным после объяснений самого Лорки. Поэт говорил мне, что, когда он проехал из конца в конец по нашему острову — мягко изогнутой дуге, украшенной стройными пальмами, ему почудилось, будто он увидел гигантскую арфу, чьи струны — тысячи певучих стволов, которые ждут, когда огромная рука неведомого божества музыки извлечет из них мягкие и жаркие звуки. «Арфа со струнами пальм...» (...) Последний вариант стихотворения «Песнь Сантьяго-де-Куба» Федерико подарил своим кубинским друзьям Марии Муньос и Антонио Кеведо, и оно было впервые опубликовано в их замечательном журнале «Мусикалиа», который выходил в те годы в Гаване. Вот это стихотворение:
Песнь Сантьяго-де-Куба
Дону Фернандо Ортису
Когда луна станет полной,
я поеду в Сантьяго-де-Куба,
поеду в Сантьяго.
На возке, впряженном в черные волны.
Поеду в Сантьяго.
Когда кровли пальмовые шелестят.
Поеду в Сантьяго.
Когда пальмы похожи на аистят.
Поеду в Сантьяго.
Когда банан распластан медузой.
Поеду в Сантьяго.
С Фонсекой, с его шевелюрой, курчавой и русой.
Поеду в Сантьяго.
Ромео — на розовом — крадется к Джульетте.
Поеду в Сантьяго.
Бумажное море и — гроздью — монеты.
Поеду в Сантьяго.
Древесная капля, пламенный стан!
Поеду в Сантьяго.
Арфа со струнами пальм,
табачный цветок и кайман!
Поеду в Сантьяго.
О Куба, ритмы засохших семян!
Поеду в Сантьяго.
Я всегда говорил, что поеду в Сантьяго
на возке, впряженном в черные волны.
Поеду в Сантьяго.
Колеса, хмельные от бриза, проворны.
Поеду в Сантьяго.
Мой коралл в туманных лагунах.
Поеду в Сантьяго.
Море захлебывается в дюнах.
Поеду в Сантьяго.
Плод омертвелый, зной — добела.
Поеду в Сантьяго.
О тростник с прохладным покоем вола!
О Куба! Тина и стон берегового зигзага!
Поеду в Сантьяго5.
Федерико провел на Кубе дни, насыщенные яркими впечатлениями и событиями. Он кипел неуемной жадностью к жизни, ему хотелось постигнуть и вобрать в себя все и вся. Анхель дель Рио сказал, что Лорка чувствовал себя на Кубе так, будто вырвался на волю из нью Йоркской тюрьмы, ведь наш остров принес ему солнце, свет и радость... Поэт легко вступал в беседы с простыми людьми, встречался с ними везде и всюду — в деревнях, в городах, на дорогах. Он распевал с неграми их песни и смеялся с детьми, а в Страстную пятницу 1930 года успел помолиться во всех гаванских церквах. Ему довелось слушать музыку и лекции Сергея Прокофьева. Федерико проявил самый искренний интерес к творческой молодежи. Он с поразительным пониманием и чуткостью проникался всем, что было истинно кубинским.
Природу Кубы, ее людей, обычаи Лорка воспринимал с глубоким душевным волнением. Поэт весь сиял, рассказывая о поездках в Сьенфуэгос, Кайбарьен, Пинар-дель-Рио. Его совершенно потрясли непривычные краски заката в долине Юмури. С шумной радостью, точно дитя, восторгался он неповторимым чудом Варадеро и, затаив дыхание, вглядывался в грозную «геологическую драму» долины Виньялес. Но у поэта были все основания, чтобы город Сантьяго-де-Куба, с его прихотливой и волнующей игрой красок и ритмов, запал ему в душу, остался в памяти как самый яркий и трепетный символ, как наиболее емкое выражение всего, что присуще только Кубе. Таким город Сантьяго-де-Куба встает в стихотворении «Песнь Сантьяго-де-Куба», где вольный полет воображения гармонично сплетается с воспоминаниями детства Федерико Гарсиа Лорки — поэта, наделенного могучим даром. (...)
Комментарии
С Хуаном Маринельо, кубинским поэтом, писателем и литературоведом, которого ожидала в будущем блестящая политическая карьера, Лорка познакомился на Кубе. Они часто и по-приятельски общались и вели долгие литературные разговоры.
Перевод выполнен по изданию: Marinello Juan. Contemporáneos. Noticia y memoria. La Habana, Universidad Central de Las VIIlas, 1964.
...поэта из Кордовы. — Имеется в виду Луис де Гонгора.
...перед его выступлением в Кайбарьене... — 3 марта 1930 г. Лорка прочел в Кайбарьене стихи нью-йоркского сборника и стихотворение в прозе «Казнь Иоанна Крестителя».
«В нашей отчизне все по-другому!» — Маринельо цитирует строку из стихотворения «Ню» («Песни», цикл «Эрот с тросточкой»).
...в своем стихотворении, оплакивающем злодейски убитого Федерико! — Имеется в виду поэтический триптих «Преступление было в Гранаде».
...в доме знаменитых Лойнасов. — Познакомившись с поэтом Энрике Лойнасом Муньосом (1904—1966), Лорка вскоре подружился с его сестрами — Флор (род. в 1907 г.) и Дульсе Марией (род. в 1903 г.), также поэтессой, и братом Карлосом Мануэлем, композитором. Лорка подолгу гостил в особняке их отца, окруженном прекрасным садом с экзотическими растениями и птицами — павлинами и фламинго, и называл дворец Лойнасов «зачарованным домом». У Флор Лойнас и сейчас хранится рукопись «Йермы», которую ей по просьбе Федерико передал композитор Адольфо Саласар.
Эсперпенто — драматургический жанр, созданный в 20-е годы Валье-Инкланом, разновидность трагифарса.
«Скрипка Энгра» — здесь: хобби. Французский художник Энгр увлекался игрой на скрипке.
«...и день ощутим на ощупь...» — Лорка с некоторыми искажениями цитирует стихотворение Хорхе Гильена из напечатанной в 1928 г. книги «Песнь» (первый цикл третьей части — «Птица в руке»). Приводим стихотворение полностью:
Один — что может быть проще —
увижу лета огранку,
где тишь стоит спозаранку
и день ощутим на ощупь,
где путник усталый в роще
спешит позабыть на время
скитаний горькое бремя.
Пустись он странствовать снова —
не сыщет лучшего крова,
чем свет, разлитый над всеми.(Перевод Н. Ванханен)
...изданиях «Агилара». — Первое испанское Собрание сочинений Лорки вышло в 1954 г. в мадридском издательстве «Агилар».
...довелось слушать музыку... Сергея Прокофьева. — На Кубе пианистка Мария Муньос познакомила Лорку с Прокофьевым.
Варадеро — всемирно известный кубинский курорт с прекрасными пляжами, расположенный на Атлантическом побережье.
...вглядывался в... «геологическую драму» долины Виньялес. — В этой живописной долине находятся пещеры, в одной из которых кроется глубокое подземное озеро.
Примечания
1. Перевод О. Савича.
2. Перевод Н. Ванханен.
3. Перевод А. Гелескула.
4. Перевод Н. Ванханен.
5. Перевод П. Грушко.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |