Анхель дель Рио. Из книги «Очерки о современной испанской литературе»

«Поэт в Нью-Йорке», двадцать пять лет спустя

I

Часто говорят, что «Поэт в Нью-Йорке» — самое странное произведение Лорки, что его гораздо труднее объяснить, чем другие книги поэта. Когда мы впервые познакомились с этими стихотворениями — Лорка читал их друзьям, как было у него в обычае, а некоторые публиковал в журналах, — мало кто сумел заметить, как неразрывны язык, образы и интонация новых стихов с тем, что считалось «типичным» для поэтического мира Лорки, связанного корнями с испанской традицией и почвой родной страны. Возникло расхожее мнение, будто поэт сбился с пути, оставив привычные источники своего вдохновения. Говорили и об искусственности этой книги, и почти никто не сомневался в том, что «Поэт в Нью-Йорке» был следствием неправильно выбранного курса (вскоре выправленного), обусловленного двумя причинами: желанием преодолеть, прибегнув к экстравагантности, славу поэта чисто «фольклорного» или стремлением превзойти других поэтов своего поколения, в частности Рафаэля Альберти, как раз тогда пустившегося на поиски сюрреалистических приключений.

Книга оставалась неизданной до 1940 года. К тому времени, когда ее напечатали в Аргентине, положение существенно изменилось, и сюрреализм уже считался в литературе подлинным выражением тревог нашей эпохи. Кроме того, трагическая гибель поэта и тень войны, нависшая над миром, заставили и критику и читателя разглядеть в этих смятенных стихах нечто большее, чем псевдопоэтическое многословие, лишенное смысла. Хосе Бергамин во вступлении к книге, опубликованной издательством «Сенека», и Хуан Ларреа в рецензии на нее ясно показали пророческий смысл книги. Оба они говорили от имени обездоленных испанских изгнанников.

Однако мне кажется, именно американские критики после появления в том же 1940 году прекрасного английского перевода Ролфа Хамфриса безоговорочно приняли и оценили новое видение мира в «Поэте в Нью-Йорке» и его высокие поэтические достоинства.

Рецензия Конрада Эйкена, опубликованная в журнале «Нью-Рипаблик», свидетельствует о четком понимании смысла книги, ее «образного богатства» и того искреннего негодования, которое вызвала в Лорке Америка — земля, забывшая Небо. Столь же очевидно для Эйкена предупреждение, заключенное в этой «книге, пронизанной тревогой»: «Вся она — боль, страдание и боль, страх смерти и боли, агония разума, подавленного зрелищем всеобщей боли... До этого испанца, знающего, что такое жестокость, смерть, луна и пустыня, но в то же время питающего забавную слабость к теперешней никелированной и эмалированной утвари, никто еще не выносил Америке столь сурового приговора. Он ненавидит нас — и по праву, у него есть на то веские причины».

Другие критики — Р.-У. Шорт, Юджин Джолас, Джон Гоулд Флетчер и Дадли Фиттс — тоже хорошо приняли книгу, оценив и ее художественные достоинства, и заключенное в ней новое видение американского мегаполиса в его наиболее отталкивающих чертах.

Тем не менее среди испанцев и латиноамериканцев, тех, кто наблюдал эволюцию Лорки-художника и считал его дарованием первой величины в созвездии современных испаноязычных поэтов, равного которому, думаю, нет сегодня в европейской литературе (что, к сожалению, мало кто понимает и никто не признает), эту книгу по-прежнему иногда отвергают, считая неуместным вторжением в чужие владения и умаляя ее значение в поэтической траектории Лорки, не замкнутой в узком русле. Это мнение, полагаю ошибочное, разделяют и некоторые английские и американские критики, например Рой Кэмпбелл и Джон А. Кроу.

Тому есть свои причины. В книге «Поэт в Нью-Йорке» мы слышим новый голос Лорки. Пессимизм, скрытый социальный или, вернее, человеческий протест против того, что можно назвать дегуманизацией человека и жизни в современном мире, не сочетаются с привычным обликом фольклорного поэта — мифа, рожденного громким успехом «Цыганского романсеро». Даже язык этого сборника поразительно отличается от прежних книг Лорки. Нельзя сказать, что стихи лишились красок, но пепельные, болотные, угольночерные тона вытеснили зеленый, красный, желтый, шафранный, оливковый и алый. Образы и метафоры, сопрягающие несочетаемое, могут показаться классическими вариациями на темы сюрреализма.

Но надо сказать, что, если отвлечься от «местного колорита» стихов Лорки (не отрицая, разумеется, красоты, которая, конечно же, есть и в нем), станет ясно: эта книга не так далека от других его творений, как кажется на первый взгляд. Поэт, с которым мало кто может сравниться по выразительности и силе стиха, обладал способностью — я бы даже сказал, потребностью — обращать в поэзию все, что затрагивало пять его чувств. Прошли годы, прежде чем мы поняли: Лорка не одинаков, он разнолик или, другими словами, не однозвучен и владеет не одной гаммой.

Ведь и в первых юношеских, даже детских стихах, лирических, исполненных прелести, ощутим «горький корень» всей его поэзии. Исследуя, мы неизменно обнаруживаем в Лорке дух, одержимый первобытной страстью, чувством земли, а главное — видением смерти — этой великой темой, которая обнимает собой все его творчество. Как говорил Педро Салинас: «В поэтическом царстве Лорки, осененном не только светом, но и тайной, властвует, не зная соперников, одна лишь Смерть». Это касается и большой части стихов Лорки, и всего его театра, также отмеченного ослепительным сиянием живого воображения, неизменно укорененного в реальности, исходящего из материи — от бесконечно малых ее форм до космических. Всю драматургию Лорки пронизывает ощущение краха, напрасного усилия: такова жертва Марианы Пинеды, безнадежное ожидание доньи Роситы, неумолимый рок, властвующий над его цыганами и любовниками из «Кровавой свадьбы», такова трагикомическая страсть дона Перлимплина или обращенная против себя самой сокрушительная ярость Бернарды Альбы; всегда, при всех обстоятельствах верх берут таинственные силы, которые не дают человеку осуществиться в полной мере.

При таком подходе «Поэт в Нью-Йорке» уже не кажется причудливой, эксцентрической пробой сил в чуждой поэту области, а воспринимается как пророчество, прозвучавшее в ответ на столкновение с миром, который буквально во всем противоположен поэтическому миру, ранее созданному Лоркой. Город становится могучим символом всеобщего краха. Конечно, смысл многих стихотворений этой книги темен, но думается, Лорка намеренно отказывается от своего прежнего образа чувств и от своей характерной поэтической манеры, потрясенно свидетельствуя о разрушительных силах, грозящих миру в стальной чащобе, приюте нищеты — ведь именно таким Лорка увидел Нью-Йорк. В то же время эту книгу следует рассматривать как важный шаг в творческом развитии Лорки и как необходимое звено, связующее ранние и поздние сборники Лорки, которые глубже и напряженнее ранних и в смысловом и в стилистическом отношении. «Поэт в Нью-Йорке» был написан вскоре после того, как Лорка отошел от народных, традиционных начал, ранее преобладавших в его поэзии, чтобы испытать свои силы — в «Оде Сальвадору Дали» и «Оде Святейшему Таинству Алтаря» — в иной поэзии, отмеченной известной рассудочностью, чему испанская критика не придала значения, а может, просто не заметила перемен.

Поэзия Лорки уходит корнями в испанскую традицию, в богатейший национальный фольклор, но Лорка не только и не просто певец своего края. Он прирожденный поэт — сама поэзия, обретшая таинственным образом кровь и плоть, поэт Божьей, а может, и дьявольской милостью, призванный создавать свой — реальный — мир образом и словом.

II

Все свидетельствует о том, что нью-йоркские стихи были плодом подлинного человеческого и художественного опыта, который всякий раз, когда дело касается истинного поэта, выходит за рамки личных переживаний. Соединенные Штаты — первая заграничная поездка Лорки. Непонятно, почему он поехал в Нью-Йорк, а не в Париж, Лондон, Рим или Берлин, как было принято в кругу испанской художественной интеллигенции, когда под влиянием Ортеги-и-Гассета сложилось настойчивое стремление к «европеизации». Правда, тут могло сыграть роль и удачное совпадение — поездка в Соединенные Штаты большого друга и учителя Лорки, профессора Фернандо де лос Риоса. Но тот, кто склонен видеть в случайностях знамение судьбы, ведущей поэта, конечно же, сочтет появление Федерико в этом немыслимом — для него — мире грозным предзнаменованием.

Биографы говорят о насущной необходимости уехать, которая гнала Лорку из привычного окружения, от всенародной славы, выпавшей на долю автора «Цыганского романсеро» — книги, выдвинувшей его в первый ряд молодых испанских поэтов и обеспечившей ему далеко не всегда доброжелательное внимание. Поездки в Париж — обычной для испанца — ему было мало, она не удовлетворяла стремление Лорки отдалиться от испанского литературного мирка. И Федерико воспользовался случаем — путешествием Фернандо де лос Риоса, чтобы переменить обстановку. Значит, поездку в Нью-Йорк можно истолковать как бегство, а саму книгу сравнить (что уже было сделано) с «Une saison en enfer»¹ Рембо, хотя, конечно, язык и пафос этих книг различны.

Но каков бы ни был повод путешествия в Нью-Йорк, смысл и цельность книги обнаружится, только если мы будем рассматривать ее как итог трех кризисов — душевного, о котором Лорка постоянно упоминает в то время, избегая, однако, подробностей; творческого, в какой-то мере соотносимого с кризисом всей поэзии в годы возникновения сюрреализма и других «измов»; и, наконец, глубочайшего кризиса, разразившегося в Америке, — он стал для Лорки темой сборника.

Порой забывают, что в Нью-Йорке поэт оказался лицом к лицу с Великой депрессией 1929—1930 годов и увидел своими глазами нищету, неразбериху, пессимизм и отчаяние. Лорка, мало сведущий в исторических и экономических законах, вряд ли полностью понимал, что происходит, но некоторые приметы краха он уловил и выразил, даже не осознавая их значения, не видя зависимостей. И естественно, чувство одиночества, которое Лорка хранил в душе, только обострилось в этом истерзанном ковчеге, потерявшем управление. Именно в Нью-Йорке поэт нашел себя, или, по крайней мере, здесь он открыл новые, дотоле скрытые пласты своей личности. И потому для нью-йоркского сборника так характерны туманные символы трагической судьбы и боли.

Далеко не все знавшие поэта по Нью-Йорку это понимают. Так, например, профессор Джон Кроу, тогда студент Колумбийского университета и сосед поэта по общежитию «Джон Джей Холл», кажется, убежден, что «Поэт в Нью-Йорке» — книга искусственная и чуть ли не целиком лишенная смысла. Он полагает, тоска была всего-навсего следствием неспособности Лорки примениться к новым обстоятельствам и вынужденного одиночества.

«Я общался с Лоркой изо дня в день как раз тогда, когда он работал над «Поэтом в Нью-Йорке», — говорит Кроу, — и свидетельствую, что «смертная тоска» — плод воображения. Иногда, наверное, Федерико чувствовал себя одиноким, но обычно пил вино, ходил на вечеринки, как любое двуногое его лет, и, по всей видимости, развлекался в свое удовольствие. Когда же Лорка принимался за стихи, в предрассветном сумеречном Нью-Йорке, голос его становился напряженным и резким, его захлестывала мучительная ностальгия, однако ни во что поэтически значительное эти чувства не воплотились».

Кроу невольно обманывается — его вводит в заблуждение жизнерадостность Лорки. Федерико был необычайно обаятелен, располагал к себе, искрился юмором, был склонен к проделкам, в веселье мог доходить до шутовства, он поразительно легко обретал друзей. Это светлые стороны его натуры, но были и сумрачные, которые, вероятно, открывались лишь близким людям. Пишущий эти строки дружил с поэтом еще со времен Студенческой резиденции и тоже каждый день встречался с Федерико в Нью-Йорке. Но мои впечатления иные. Лорка дурачился, болтал, смеялся, шутил, однако тоска была подлинной, как и печаль, и непрестанная тревога. Истоки этого душевного кризиса темны — по крайней мере для тех, кто не знал поэта близко. Этот надлом связан с потаенными струнами души Федерико, которым мы не судьи; но, как бы то ни было, он оставил свой след в книге, и смысл ее, или по крайней мере смысл некоторых циклов, вне этого контекста останется непонятен.

В жизни Лорки за время, проведенное в Нью-Йорке, не произошло ничего примечательного. Он приехал в конце июня либо в начале июля 1929 года и поселился на одном из верхних этажей «Джон Джей Холла», в комнате, которая оставалась за ним вплоть до отъезда на Кубу весной следующего года. Сначала Федерико объявил, что намерен учиться, и записался на курсы английского языка для иностранцев. Спустя неделю, убедившись в своей неспособности к иностранным языкам, бросил занятия. Выучился же за эту неделю он только одному — умению копировать выговор и жесты своего преподавателя и соучеников — китайцев, персов, румын. Летом Лорка общался исключительно с испанцами, да и то не часто, и несколько раз по вечерам пел для студентов-испанистов народные песни.

Под конец лета все разъехались, а Федерико отправился в Вермонт к своему американскому другу. По его словам, некий мистер Каммингс, с которым он познакомился в Резиденции в Мадриде незадолго до отъезда, тоже поэт, звал его к себе. К сожалению, я ничего не знаю о таком друге Федерико; а если он и в самом деле поэт, то, по всей видимости, это единственный случай общения Лорки в Америке с человеком творческой профессии².

Характерным ответом Лорки на новое окружение была паника — и напускная и подлинная. Именно паника овладела им, когда его затянул водоворот Центрального вокзала, с которого отходил поезд в Вермонт. В вагоне Федерико действительно перепугался оттого, что, не владея английским, совершенно не мог общаться с людьми. Перед провожавшим его другом он разыграл целый спектакль, усугубляя драматизм происходящего жестами и восклицаниями; наконец, друг — после переговоров с проводником — стал уверять Лорку, что его доставят туда, куда он едет, живым и здоровым. В Вермонте, где Лорка провел несколько дней, он написал или по крайней мере задумал два стихотворения, помеченные «Эдем-Миллс».

Оттуда Федерико приехал ко мне на ферму в горах Катскилл, неподалеку от Шендейкена, где я проводил каникулы. Его приезд был не менее драматичен, чем отправление с Центрального вокзала, и тоже свидетельствовал о неприятии американской жизни. Зная его чисто житейскую беззащитность, я снабдил Федерико подробнейшими письменными указаниями: во-первых, он должен телеграфировать время прибытия в Кингстон, если же я не встречу его — доехать автобусом до Шендейкена. В назначенный день не было ни телеграммы, ни какого другого известия. Мы уже беспокоились, не заблудился ли он, когда под вечер увидели такси, ползущее по пыльной дороге к ферме. На лице шофера застыла маска укрощенной ярости, а Федерико, завидев меня, высунулся из окна, что-то крича перепуганным и радостным голосом. Выяснилось, что Лорка, очутившись один в Кингстоне, решил взять такси, но не мог сказать, куда ехать. Естественно, они кружили по горному шоссе до тех пор, пока кто-то из соседей не показал им, где мы живем. На счетчике было пятнадцать долларов. Поскольку Лорка потратил все деньги, которые взял с собой, я рассчитался с шофером, и ярость его угасла. Какой ужас, однако, охватил Федерико, когда он понял, что заблудился, а платить шоферу нечем! Тут-то и разыгралась фантазия. Он уверял меня, будто шофер, с которым нельзя было объясниться, хотел обокрасть и убить его в темном лесу.

Почти все две недели на ферме Федерико писал. Кроме стихов, он читал нам комедию о доне Перлимплине, которую переделывал в Нью-Йорке, и отрывки из «Чудесной башмачницы», «Когда пройдет пять лет» и «Публики». Две последние пьесы, сюрреалистического склада, по темам и языку обнаруживали сходство с книгой «Поэт в Нью-Йорке».

Лорка проводил много времени с детьми фермера — малышом Стэнтоном, имя которого носит одно из стихотворений, и его сестрой, которой посвящено стихотворение «Девочка, утонувшая в колодце». Как он умел общаться с детьми, чего только не выдумывал — это было чудом! Дети восхищались Федерико, особенно когда он пел или наигрывал мелодии на старом расстроенном фортепьяно или когда рассказывал им сказки на невероятной смеси испанского и английского языков, разыгрывая в лицах целый спектакль. Из Шендейкена на остаток каникул Федерико поехал к профессору Федерико де Онису, под Ньюбург.

Когда возобновились занятия в Колумбийском университете, Лорка вернулся в город и жил почти так же, как в начале лета. Он постоянно бродил по городу: по Гарлему, по Бэттери-Плейс, по Нижнему Ист-Сайду, по Бродвею и Пятой авеню. Часто бывал в зоопарке и ходил в кино на музыкальные комедии, завел новых друзей, говоривших по-испански, но общался в основном с соотечественниками, которых знал не первый год: Онисом, Леоном Фелипе, Дамасо Алонсо, художником Габриэлем Гарсиа Марото, издателем его первой серьезной «Книги стихов», вышедшей в 1921 году, и Хосе Антонио Рубио Сакристаном, близким другом и сотоварищем по мадридской Студенческой резиденции, изучавшим в Соединенных Штатах экономику. Иногда к компании присоединялись Аугусто Сентено, профессор из Принстона, и Андрес Сеговиа. Позже, в Нью-Йорке, Лорка стал часто появляться вместе с Архентинитой, которая в 1920 году танцевала в «Колдовстве бабочки», первой попытке Лорки завоевать театральные подмостки, и Игнасио Санчесом Мехиасом, тореро, памяти которого Лорка спустя несколько лет посвятил, может быть, лучшие свои стихи, одну из самых волнующих элегий нашего века.

Что же касается американцев, то за исключением товарищей по общежитию «Джон Джей Холл», Лорка подружился только с критиком Эрчилом Брискеллом и с Милдред Адамс, которые интересовались испанской литературой и искусством. Других знакомств в нью-йоркском литературном мире Лорка не завел и не смог составить себе о нем представления хотя бы потому, что Брискелл и Адамс стояли в стороне от литературной жизни.

Весной 1930 года Лорку пригласили на Кубу прочесть несколько лекций, и он покинул Соединенные Штаты, не выучив английский и старательно утрируя испанский акцент в тех немногих фразах, которые ему случалось произносить...

Эти, казалось бы, малозначимые подробности, на мой взгляд, существенны, потому что свидетельствуют: «Поэт в Нью-Йорке», как бы ни расценивать его художественное значение, не был итогом погружения в жизнь Соединенных Штатов или серьезного знакомства с американской литературой и философией. Лорка оставался сторонним наблюдателем. Но это еще не основание отмахиваться от его поэтического видения. Ибо истинный поэт не столько видит, сколько провидит, безошибочно выбирая из реальности то, что понадобится ему для сотворения — в полном согласии со своим восприятием — особого символического мира.

Впечатления от бесконечных прогулок бессонными ночами претворялись в стихи. Не случайно первое стихотворение книги называется «Возвращение с прогулки», и столь же закономерно то, что ночь становится фоном многих нью-йоркских стихов. Книга складывалась медленно и так и не обрела облика, который удовлетворил бы автора, поэтому Лорка и не опубликовал ее. Здесь, в Америке, он, вероятно, написал далеко не все стихотворения нью-йоркского сборника. Помню, что в числе первых были «Ода королю Гарлема» и «Ноктюрн Бруклинского моста», а у нас на ферме, в горах, он написал «Ноктюрн пустоты» и «Руину». Минуло более двадцати лет, многое стерлось из памяти, но мне кажется, что первые варианты существенно отличались от впоследствии опубликованных, хотя главные темы и образы присутствовали, конечно же, с самого начала. Возможно, намерение написать о Нью-Йорке книгу сложилось у Лорки позднее, первые же стихи были лишь разрозненными попытками выразить впечатления и чувства, охватившие его при столкновении с чуждым миром, где он почувствовал себя еще более одиноким, от шока, в который повергала Лорку «бесчеловечная архитектура», «бешеный ритм», «геометрия и тоска».

Всему этому еще предстояло переплавиться в его душе и стать поэзией. Поначалу очертания новой книги были смутны — душевный опыт еще не отлился в картину мира. И вот что интересно — сначала Лорка читал эти стихи каждому встречному и поперечному, но чем яснее вырисовывался для него замысел книги, тем реже он говорил о ней, тем реже читал. Шок должен был стать мыслью, бессознательный импульс — осознанным усилием; и возможно, поэт не был вполне удовлетворен сделанным. Вероятно, все-таки большая часть стихов, хотя бы в набросках, была написана — или задумана — в Нью-Йорке. Но почти все было существенно переработано впоследствии. Другими словами: эта книга — итог жизненных впечатлений, воссозданных потом алхимией памяти. Некоторые стихи появились в литературных журналах вскоре после возвращения Лорки в Испанию; в 1931 году в Мадриде он прочел часть стихотворений, комментируя их. Наверное, тогда он уже заканчивал работу над книгой, хотя в первой публикации издательства «Лосада» сборник все же не полон — нет одного из важнейших стихотворений — «Распятия», которое появилось в печати только в 1950 году.

Комментарии

С Анхелем дель Рио Лорка познакомился в Резиденции еще в свой первый приезд в Мадрид и после долгого перерыва вновь встретился в Нью-Йорке, где дель Рио преподавал испанскую литературу в Колумбийском университете. В конце лета 1929 г. Лорка провел больше трех недель с Анхелем дель Рио и его женой Амелией Агустини в горах Катскилл, где они снимали дом. Оттуда он написал родителям: «Знайте, что здесь у меня есть семья. Это Анхель и Амелия, которая стирает мои рубашки, завязывает мне галстуки — словом, заботится обо мне. И я много работаю». В письмо вложена одна из сделанных Анхелем фотографий. Эти снимки отличаются от тех, где Федерико позирует, и потому особенно обаятельны — кажется, Лорка и не замечает, что его снимают, или, напротив, заметив, откладывает листки и улыбается другу.

Перевод выполнен по изданию: Río Angel del. Estudios sobre literatura contemporánea española. Madrid, Ed. Credos, 1966.

...сюрреалистических приключений. — Речь идет о сборнике Рафаэля Альберти «Об ангелах», написанном в 1927—1928 гг.

...напечатали в Аргентине... — Анхель дель Рио ошибся: «Поэт в Нью-Йорке» впервые был издан в Мексике (издательство «Сенека»), в Аргентине же выходило первое Собрание сочинений Лорки.

Хосе Бергамин во вступлении к книге... — Речь идет о предисловии к мексиканскому изданию «Поэта в Нью-Йорке», подготовленному по машинописному оригиналу с авторской правкой, и отклике на него Хуана Ларреа в журнале «Эспанья пелегрина» (1940, № 1).

...опубликованная в журнале в Нью-Рипаблик»... — «Нью-Рипаблик», Нью-Йорк, 1940, № CIII, с. 309.

...и Дадли Фиттс... — Анхель дель Рио перечисляет американских литераторов, отозвавшихся на публикацию английского перевода «Поэта в Нью-Йорке» сразу по выходе книги.

...Рой Кэмпбелл и Джон А. Кроу. — Речь идет о книгах Кэмпбелла «Лорка» (Нью-Хевен, 1952) и Кроу «Федерико Гарсиа Лорка» (Лос-Анджелес, 1945).

...говорит Кроу... — «Нью-Рипаблик», Нью-Йорк, № CIII, с. 47.

...либо в начале июля 1929 года... — Лорка приехал в Нью-Йорк 25 июня.

...к своему американскому другу. — С молодым американским поэтом Филиппом Каммингсом Лорка познакомился еще в Испании. Случайная встреча в поезде на пути в Америку обрадовала обоих, и Лорка получил приглашение провести лето вместе с Каммингсом в глуши, у озера Эдем, вблизи канадской границы. В письме, адресованном в общежитие Колумбийского университета, Каммингс напомнил Лорке о приглашении и уведомил, что высылает деньги на дорогу. 16 августа Лорка приехал в Вермонт и пробыл в семье Каммингсов десять дней. (Каммингс в то время переводил его «Песни».) Уезжая к Анхелю дель Рио в горы Катскилл, Лорка оставил Каммингсу запечатанный пакет: «Когда попрошу, вернешь мне». В 1934 г. Каммингс напомнил о пакете, но Лорка промолчал. В 1961 г. Каммингс вскрыл пакет, обнаружил там 53 страницы автобиографической прозы, написанной летом 1929 г., и на последней странице прочел: «Фелипе, если в ближайшие десять лет я не попрошу эти листки назад или если со мной что-нибудь случится, сделай милость, сожги их, ради Бога». Каммингс выполнил волю поэта, о чем и уведомил Анхеля дель Рио в письме от 17 июля 1961 г., заметив: «Я постарался забыть прочитанное. Скажу только, что, пока я читал, меня не покидало ощущение, что Федерико предали те, кому он доверился всей душой. Многих я не знал лично. В том числе — Дали».

...под Ньюбург. — К Онису Лорка приехал 18 сентября и через три дня вернулся в Нью-Йорк.

...танцевала в «Колдовстве бабочки»... — В первой пьесе Лорки Архентинита исполнила роль Белой Бабочки.

...одну из самых волнующих элегий нашего века. — Речь идет о «Плаче по Игнасио Санчесу Мехиасу» (1935).

...в числе первых... — Черновик «Оды королю Гарлема» помечен 5 августа 1929 г.

...«Распятия», которое появилось в печати только в 1950 году. — Рукопись стихотворения, которую Лорка дважды просил своего друга Мануэля Бенитеса Инглотта прислать ему, отыскалась среди забытых бумаг только в 1950 г.

Примечания

1. «Пора в аду» (фр.).

2. Я познакомился с мистером Каммингсом позднее — он сам откликнулся на первую публикацию этой статьи. Действительно, в ту пору мистер Каммингс интересовался испанской литературой и писал стихи. Он и сейчас живет в Вермонте, на той ферме, которую посетил Федерико. (Примеч. автора)