Марсель Оклер
«В доме Линчей я и познакомилась с Федерико. С 1929 года и до самой его смерти Карлос и Бебе Линчи были самыми близкими для него людьми, ни у кого не встречал он такого понимания, как у них, и ни с кем не был так откровенен. Оставив за порогом свою "легенду", в их доме он мог быть самим собой, мог быть веселым, шумным, взбалмошным, самозабвенно колдовать над звуками и словами или молча предаваться глубокой печали, «о которой люди и не подозревают, не догадываются», но которую Карлос с ним разделял.
Не будучи от природы застенчивым, Федерико тем не менее испытывал временами некоторую робость и даже настороженность перед тем, что именуется "светом" — светом, чуждым его миру искренних отношений, искреннего смеха, искренних речей. Он чувствовал себя непринужденно только там, где знал, что его любят. Карлос и Бебе его обожали, а он обожал их».
* * *
«Если человек не умел отличить древние ритмы канте хондо от произвольных ритмов фламенко, бульерию от каньи, солеа от тьенто, то у него не было шансов, по глубокому убеждению Федерико, когда-нибудь понять Испанию. И ее народ.
— Федерико, — сказала я однажды, — меня уже несколько дней мучает начало одной коплы:
Искать апельсины в море —
пустая это забота...
Я не помню, как дальше. Ты, наверно, знаешь...
Он нахмурился, сел на пол, ухватился рукой за ногу и, уткнувшись носом в свитер, забормотал:
— ...пустая это забота... пустая это забота... Вертится на языке, но я никак не могу вспомнить! Погоди! Искать апельсины в море... Нет, это невероятно!
Вдруг он прыгнул на кресло-качалку, изо всех сил раскачал ее и воскликнул:
— Бебе! Позови кухарку!
Пришла кухарка, вытирая руки о фартук.
— Хулия! Как дальше?
Искать апельсины в море —
пустая это забота...
Девушка покраснела:
— Извините меня, сеньорито, но я оробела и не могу вспомнить сразу... Если вы позволите мне вернуться на кухню, то, пока я буду вытирать посуду, я вспомню...
Через пять минут Хулия появилась снова:
Пойду, погляжу на волны:
а ну, как сыщется что-то!
Федерико ликовал:
— Вот она, Испания! Народ хранит все ее сокровища. Спросите у какой-нибудь герцогини, кто такие теруэльские любовники, она понятия не имеет, а спросите кухарку, та знает! И знает наизусть сотни строк из «Песни о моем Сиде», и из «Дон Хуана» Соррильи!
Он так воодушевился, что до самого рассвета пел, аккомпанируя себе на рояле, старинные песни, прославленные им навсегда — "Три мориски", "Парни из Монлеона", "Севильская колыбельная", "Четыре погонщика мулов" — и другие, которые народ забыл, когда война отняла у певцов голос:
Моя родная!
Когда сойдет лавина,
как быть, не знаю.
— В Мадриде нет настоящего канте хондо, — говорил Федерико».
* * *
«Федерико принимал участие в судьбе одного юного гранадца, которого, по-моему, я никогда не встречала в доме у Карлоса и Бебе, он опекал и направлял юношу с первых же дней его пребывания в Мадриде. Звонил Педро Салинасу, Хорхе Гильену и обычной своей скороговоркой просил:
— Посылаю вам одного молодого человека, который еще никого здесь не знает, он очень талантлив, почитает вам стихи, он отказался от всего ради поэзии, надо ему помочь! Его зовут Луис Росалес.
Я была у Гильенов в тот день, когда пришел этот молодой человек. Перед нами предстал высокий блондин с восхитительными голубыми глазами, робкий — или оробевший, что вполне понятно, ибо он прочел несколько стихотворений подряд без единого слова одобрения.
Когда юноша кончил читать среди полного молчания, Хорхе сказал Жермен, своей жене:
— Позови Тереситу!
Тересита была их дочка, прелестная девочка лет семи или восьми. Она с достоинством вошла в гостиную, и хозяин дома обратился наконец к посетителю:
— Не согласитесь ли вы еще раз прочесть все сначала — для нее?
Росалес снова стал читать. Тересита с большим тактом проявляла признаки живейшего удовольствия.
Гильен сказал:
— Эта девочка — лучший судья. В стихах она улавливает только самое поэзию. Ваши стихи ей понравились, — значит, вы поэт...
А спустя несколько лет Луис Росалес, чей талант открыла девочка-волшебница, окажется участником драматических событий, предшествовавших гибели Федерико Гарсиа Лорки».
