Гильермо де Торре. Из книги «Стрелка весов»

Когда прошло двадцать лет. Облик Федерико Гарсиа Лорки

Жертва, ставшая символом

«Когда пройдет пять лет». Так называется таинственная комедия Федерико Гарсиа Лорки, удивительная «легенда о времени», где стерты четкие грани между реальностью и сновидением и где вновь и вновь звучит припевом песенка дождя:

О, верните крылья,
мне пора.
Умереть, как умерло вчера.
Умереть
задолго до утра¹.

Да, не пять, а двадцать лет прошло с того рассвета, когда Федерико Гарсиа Лорка умер, «как умерло вчера», и в то же время он продолжает жить среди нас — и «задолго до утра», и в полдень. Двадцать лет прошло с того дня, 19 августа 1936 года, когда нас сразила весть о его гибели. Неотвратимая судьба, неискупимая смерть Федерико Гарсиа Лорки. Эта потеря невосполнима. Наверное, в чисто литературном отношении можно утешиться немолчным эхом, бесчисленными переводами, всеохватывающим воздействием того, что он написал. Да, но не следует путать причины и следствия, как намеренно делают некоторые; нельзя связывать трагические обстоятельства смерти Лорки и их политическую обусловленность с всемирным распространением его произведений и славой — это было бы оскорбительно. Впрочем, не следовало бы и копаться во всем, что связано с гибелью поэта, отыскивая виновных. Понять же, какова доля этого преступления, с которым не сравнится никакое другое, в братоубийственном ослеплении, охватившем Испанию, необходимо. Смерть Лорки была и просто еще одной смертью на этой бойне, и символическим жертвоприношением. Оправдание? Скорее милосердное — как прижигание раны — забвение. Хотелось бы, чтобы это чувство разделили все, тем самым положив конец неистовствам. Но все же позволю себе еще раз напомнить о невиновности поэта, поскольку Гарсиа Лорка ни в большой, ни в малой степени в этом сражении не участвовал. Хотя я не отрицаю, что он принадлежал, совершенно осознанно, к многочисленной духовной семье испанских либералов, традиции, которая имеет право на существование, как и любая другая. Чтобы измерить расстояние, отделявшее его от той или иной партии, не нужно обращаться к письменным свидетельствам. Я просто вспомню о том, что сам видел и слышал: однажды на банкете, данном в Мадриде в честь французских писателей-публицистов незадолго до катастрофы, так и не прозвучал, несмотря на уговоры, тост Лорки. «Не буду говорить, — объяснил он нам, соседям по столу, — я пришел сюда, чтобы побыть с друзьями, а не затем, чтобы спорить о том, что мне чуждо...»

А как отвратительны жульнические уловки тех, кто, прибегая к лжепоэтическим доводам, позволяет себе рассуждать о том, что «ранняя смерть — прекрасна», что потому-де «его поэзия сохраняет аромат молодости», договариваясь чуть ли не до того, что Гарсиа Лорка умер как нельзя более кстати... Лицемерие, идиотское и совершенно недопустимое, когда речь идет об авторе «Дома Бернарды Альбы», — довольно одной этой посмертно опубликованной пьесы, чтобы стало ясно: Гарсиа Лорка погиб, не исчерпав и сотой доли своих внутренних ресурсов. Его неудовлетворенность сделанным, неспособность повторяться, его стремление к новым формам обещали новые свершения на пути, которым он шел, пути переменчивом и глубоко индивидуальном.

Не повторяться

В самом деле, Федерико Гарсиа Лорка, раз уж он всегда оставался собой, что бы ни делал, иначе говоря — личностью милостью Божьей, каждый день все начинал заново. Он ненавидел повторение. Он не хотел замыкаться в одном жанре или определенном стиле. И потому так никогда и не взялся за продолжение «Цыганского романсеро», объявленного как «первое», несмотря на невероятный успех книги. «Цыганство, — не раз говорил он нам, своим друзьям, — для меня только тема. Я не намерен прожить ряженым всю жизнь». Другие лики, другие души теснились в нем. Завершая лекцию, посвященную Сото де Рохасу, он утверждал: «Как истинный поэт, каким останусь до самой смерти, я никогда не перестану бичевать себя, в надежде, что однажды непременно хлынет струя зеленой или желтой крови. Все, что угодно, только не видеть в окне все тот же пейзаж. Свет поэта в противоречии»².

Поэтому он каждый раз оставлял сделанное и начинал заново, о чем свидетельствуют сами его творения, если расположить их в хронологическом порядке. После комедии в обычном жанровом понимании — «Марианы Пинеды» — Гарсиа Лорка пишет комедию, рушащую все каноны, еретическую — «Когда пройдет пять лет». Публикуя «Поэму о канте хондо», работает над полярно противоположной ей книгой, «Поэтом в Нью-Йорке». Закончив свою последнюю драму, изданную посмертно, он принимается за до сих пор не обнаруженную книгу сонетов, чтобы овладеть этой формой. И в то же время, несмотря на достижения, поэт не стал рабом профессионализма — совершенствования формы ради формы; он по-прежнему писал как бог на душу положит, следуя за воображением. И накануне гибели Федерико был так же свободен, так же готов к приключениям, полон жизни, как десять, пятнадцать лет назад, когда, еще не известный публике, читал нам свои первые стихи.

Личные воспоминания

— Потому что я виталист... — сказал один из нас году в двадцать первом в кафе «Прадо», чтобы положить конец спору — не помню, о чем именно, возможно, о религиозных верованиях или об отношении к жизни, — который затеяла группа студентов и начинающих писателей.

— Да. И я тоже. И я «жизнист», — перевел Федерико для большей наглядности и радостно расхохотался. Назвавший себя виталистом Хосе де Сириа-и-Эскаланте первым ушел от нас. Внезапная смерть этого многообещающего поэта, едва достигшего двадцати, ошеломила всех. И заставила Федерико Гарсиа Лорку написать прекрасную и скорбную элегию, посвященную тому, кого он назвал «дитя джокондовых улыбок»:

В чьем ты промелькнул прощальном взоре?
О, свеченье сумрака ночного!
. . . . . . . . . .
Человек и страсть. Memento mori³.
Стань луной и сердцем небылого⁴.

Да, луной, но и сердцем всего, расплавленным в мировой гармонии, возвращается сегодня к нам автор этой весенней элегии; мы же, вступив в пору суровой осени, подбираем сухие листья, нет, срываем живые побеги воспоминаний.

Вот еще несколько, рассказанных не в первый раз, но не потускневших. Когда я увидел Федерико впервые, где? — спрашивали меня, и в конце концов я сам задался этим вопросом. Наверное, это случилось в 1920 или 1921 году в старом кафе «Прадо», напротив Атенея, на углу улицы Леон. В кафе, где на темно-красных плюшевых диванах возлежали кошки, а по углам сидели парочки из ближнего квартала; здешнее фортепьяно никогда не издало ни звука, а официанты спали на ходу. Мы показывали друг другу стародавнюю — во всех смыслах — фигуру дона Сантьяго Рамона-и-Кахаля, который, не знаясь с завсегдатаями кафе, приходил сюда лелеять в уединении свою мизантропию. Сердцем наших вечеринок неизменно был Баррадас, мятущийся художник-новатор из Уругвая, осевший в Мадриде; он рисовал нам обложки для ультраистских журналов.

Ведь это было время «измов», разнообразнейших авангардных течений; наша страсть к новым формам в поэзии и живописи не знала насыщения. Однако новаторство Федерико было иной природы. Он пришел из другого мира, уже свободно владея всем, что получил в наследство. Точнее — он пришел из своей провинции, из Гранады, праздной, медлительной, исполненной скептической мудрости, ставшей притчей во языцех; Гранады, чья мелодия навсегда вплелась во внутреннюю жизнь поэта. Асимметричное лицо, щедрая улыбка, коренастая фигура, грубоватый, но в то же время изысканный облик; он был непосредствен и радушен. В глубине души андалусский аристократ, провинциал; внешне — в пуловере и ярком галстуке — спортсмен, европеец, студент. Причем это сочеталось в нем так же, как в его поэзии, — удивительно гармонично, естественно, без усилий.

В отличие от нас, ультраистов, мгновенно провозгласивших отказ от почти всего прошлого, Гарсиа Лорка не торопился рвать прежние связи и не был устремлен в будущее, вернее, свое будущее он носил в себе. И при этом никакой нетерпимости. То были времена крайностей, но в его присутствии различные точки зрения, позиции, теории сближались, разногласия сводились на нет. Можно ли сомневаться, что в нашем раннем и далеком «тогда» между ним и мною (беру в пример себя, так как оказался под рукой) существовали какие-то расхождения? И тем не менее никаких споров, потому что с Федерико нельзя было разойтись — только сойтись, при нем первую скрипку всегда играли согласие, доброжелательность, сходство.

Но одним лишь совпадением пристрастий тоже всего не объяснить, дело в поэтической и человеческой магии, исходившей от него и завораживающей. Поэзия, дыхание поэзии, которое приписывают многим, хотя присуще оно считанным единицам, проявлялись в Гарсиа Лорке на редкость сильно. Он был поэтом милостью Божьей, воплощением благодати; он сам был и ангелом и дуэнде. Ощутив это, нельзя было устоять перед Федерико, не повиноваться ему. И укорять его за пустяковые обманы или забывчивость. Теперь, когда наши юношеские привязанности остались далеко позади, нам понятны их причины — или беспричинность, но ведь бессмысленно отыскивать рациональные объяснения тому, что по сути своей есть чистый порыв, непосредственное движение души. Кроме того, в молодости, когда дружишь, столь же важно обретать, сколько и отдавать; за вычетом этих даров останутся разве что «идеологические расхождения», которые вернее назвать столкновениями на почве психологического несходства, не дающими никакого взаимного обогащения. И тени идеологии не было в нашей дружбе с Федерико Гарсиа Лоркой, оставившей во всех нас ослепительное воспоминание.

«Последний хуглар»

Другое место наших первых встреч — Студенческая резиденция, возвышавшаяся на поросшем деревьями холме, вблизи ипподрома, в конце улицы Кастельяна, на краю города. Что делал здесь Федерико? Обитал, разумеется, в роли студента, хотя в его комнате мы никогда не видели толстенных учебников, так тяготивших нас. Он был не просто вольнослушателем, не состоящим в списках учащихся, — он был вольным в полном смысле этого слова. «Приходи завтра в Резиденцию, пообедаем вместе, я почитаю тебе стихи», — иногда звал он меня. Конечно же, манила, обещала праздник не первая, а вторая часть приглашения. Столовая Резиденции, напоминавшая трапезную золотистым деревом столов, была заполнена студенческой толпой. Обстановка — вполне современная, соблюдены все требования гигиены, нет ничего лишнего, но национальные традиции сохранены: талаверская посуда, по стенам ковры из Лагартеры. Таков был новый испанский стиль, предложенный Свободным институтом просвещения, основанным доном Франсиско Хинером: Оксфорд или Кембридж с примесью Саламанки или Алькала-де-Энарес в пору их расцвета.

Федерико нельзя было застать одного. Здесь, как и повсюду, его окружала целая свита обожателей, целая когорта друзей. Впоследствии из этой компании вышли актеры театра «Ла Баррака». Тогда в комнате Лорки постоянно бывали Сальвадор Дали — неотесанный, как каталонский крестьянин, с оливковым лицом и резким голосом (в «Оде», посвященной Дали, прилагательное переменило место — «оливковым» стал голос) — и Луис Буньюэль, ставший позднее кинематографистом. По просьбе кого-нибудь из нас Федерико развязывал тесемки ученической папки, где месяцами и даже годами вылеживались, дожидаясь публикации, его стихи, и начинал читать.

Я говорю сейчас о временах, предшествовавших «Цыганскому романсеро», когда Лорка практически не издавался и был известен лишь своим друзьям. Уже тогда его высоко ценили. Федерико знали как хуглара, или трубадура, как поэта дописьменных времен. У него был дар, без преувеличения чудесный и неповторимый (мы в шутку называли его «последним хугларом»), — дар читать стихи. И ни тени актерства — только сдержанность. В его чтении стихи обретали высшую ценность, особую пластическую, выразительную силу. Как, например, начало «Романса о луне, луне»:

Луна в цыганскую кузню
вплыла жасмином воланов.
И смотрит, смотрит ребенок.
И глаз не сводит, отпрянув.
. . . . . . . . . .
Летит по дороге всадник
и бьет в барабан округи⁵.

И даже лирические невнятицы, стоило ему произнести их, запоминались навсегда:

Трудно, ах как это трудно —
любить тебя и не плакать!

Мне боль причиняет воздух,
сердце
и даже шляпа⁶.

Мы улыбались «прекрасной Леонарде» из Малаги.

И наконец, когда Федерико садился за фортепьяно, звучали старинные народные песни — где он их только выкапывал? — чудесные, простодушные, лукавые, вроде «Пилигримов», «Трех мавританок из Хаэна» или самой изящной:

Под тем листом, листочком,
в тени капустной
мой милый еле дышит.
Как это грустно!⁷

Кто устоял бы перед его покоряющим лиризмом, его детской открытостью, его безудержным весельем? Так каждый, кто хоть раз слышал Федерико, благодаря его дару общения, становился не только поклонником, но и горячим пропагандистом поэта. Слава, которую ему принесли книги, лишь укрепила — в какой-то мере оторвав его от нас — уже существовавшую славу хуглара.

Гранада

Я вновь увиделся с Федерико в его Гранаде солнечной зимою. Вопреки поговорке «нет пророка в своем отечестве», земляки почитали поэта не меньше, чем мадридцы. Я говорю прежде всего о родных — обитателях провинциальной усадьбы со старинной мебелью в чехлах светлого ситца, о молчаливых сестрах и брате — поклоннике поэзии Федерико. Затем о друзьях-«закоулочниках» из кафе «Аламеда», веселой компании, которая, не жалея иронии, крушила провинциальное убожество. В «Закоулке» потом зародился журнал «Гальо» («Петух»), И наконец, о маэстро де Фалье, он жил вблизи Альгамбры, в одном из старинных домов с садом, обнесенным белой стеной. Однажды, бродя в сумерках по городу, мы увидели в отдалении невысокого человека в черном, с тростью и в котелке, он стоял на пороге церкви. Федерико, указав на него, остановил меня:

— Подожди, пусть он войдет, это де Фалья. Не будем ему мешать — маэстро очень набожен и сейчас обходит церкви. А завтра я отведу тебя к нему.

И вот мы в доме де Фальи. Сначала в высокой комнате с огромным окном, выходящим на долину, с расстроенным фортепьяно, на пюпитре которого покоились ноты старинных песенников. Затем в комнате нижнего этажа, со вкусом убранной в деревенском стиле — по стенам висели плетенки из рогожи; там нас ждали оладьи с медом, слойки и андалусские сладости, приготовленные сестрою композитора. Поскольку кто-то из нас заговорил о приглашении в Соединенные Штаты, де Фалья отозвался:

— Нет, сеньоры, только Гранада, в крайнем случае — Париж, этого мне довольно.

Судьба щедра на неожиданности — как далек оказался путь от этих мест до городка Кордова в аргентинской провинции, где автор «Любви-волшебницы», покинув охваченную огнем Испанию, провел свои последние годы!

Друг, с кем меня связывают счастливые дни, беззаботные ночи, сумасбродные юношеские планы, которых мы так и не воплотили (о чем не жалели) или воплотили совсем иначе! То, что Гарсиа Лорка сказал в «Плаче» о доблести тореро Санчеса Мехиаса, воскрешая бессмертные элегические «Строфы на смерть отца» Хорхе Манрике, можно отнести и к самому поэту, в особенности эти строки:

Родится ли когда иль не родится
с судьбой такою бурной андалусец?⁸

Путешествие

Ничем не омраченные часы, блаженные минуты! Таким было путешествие, которое мы совершили из Мадрида в Вальядолид весной 1926 года. Атеней этого города, по инициативе Хорхе Гильена, пригласил меня по пути в Париж прочитать лекцию, а я поставил условие — пригласить и Федерико. Помню, в поезде мы принялись читать журнал «Ревиста де Оксиденте», где был опубликован его удивительный рассказ «Санта-Лусия и Сан-Ласаро», полный блестящих находок и образов — куда до них сюрреализму! Мы развлекались, придумывая смешные телеграммы Дали и другим друзьям. Два дня спустя Федерико читал в Вальядолиде свои стихи — в том числе много из «Цыганского романсеро», еще не изданного, — и я, поклонник Лорки, с радостью заметил, что восхищение чужих, неподготовленных людей ничуть не меньше, чем наше, ближайших, самых старых его друзей⁹.

Позже, с публикации «Цыганского романсеро» в 1928 году и особенно после премьеры «Кровавой свадьбы» в 1933 году, Гарсиа Лорка принадлежал уже всем, а не только нам. Не поручусь, что, говоря об этих годах, сумею сказать нечто важное, то, о чем еще не упомянуто в многочисленных мемуарах. Ведь миф о поэте уже существует, и всякий раз сомневаешься, надо ли разрушать этот миф, созданный теми, кто и в глаза не видел Федерико. Да, миф о нем сложился. Но в моей душе, наверное тоскующей по тем временам, неистребимо живет другой образ — юный двадцатилетний стихотворец, поэт по складу души и мыслей, всегда с улыбкой, неизменно заражающий нас всех радостью, той, что дарила ему поэзия и неиссякаемое воображение, достигавшее дионисийского накала страстей.

Рай и сад

Пора, наконец, спросить себя: чем, собственно, обусловлен триумф Гарсиа Лорки, эта неудержимо растущая популярность? Тем, что его поэзия и театр, по существу, представляют собой синтез искусств и в плане эстетики, и в. плане традиций. Гарсиа Лорка складывает и умножает, а не вычитает и делит. Он чудесным образом сочетает элементы, почти всегда разобщенные: традицию и современность, истинно испанское и всеобщее.

Я уже упоминал о том, что с самого начала — с «Книги стихов» — Лорка держался в стороне от новейших эстетических течений. Но, строго говоря, это не совсем так. Если поглубже разобраться, окажется: Лорка просто не дал взять верх над собой ультраистскому культу метафор, хотя умело использовал новую образность, сочетая ее с вечными темами и традиционным стихом — я имею в виду прежде всего «Цыганское романсеро». Картины и образы, которые сами по себе или в другой художественной системе были бы чужеродны или раздражали бы читателя, в романсовом стихе принимались восторженно. Чтобы убедиться в этом, достаточно открыть «Романсеро». Поэтому ограничусь тремя примерами:

Бык застарелой распри
ринулся на барьеры.
. . . . . . . . . .
Кинжалы трефовых лилий
вдогонку рубили ветер.
. . . . . . . . . .
Петух зарю высекает,
звеня кресалом каленым...¹⁰

Подобно тому как в основе музыки де Фальи лежит народная песня, но использованная не впрямую и не в своей фольклорной живописности, а в самой глубокой сути, так и поэзия Гарсиа Лорки с высочайшим художественным тактом стилизует и обрабатывает народные мелодии.

Отсюда широкие горизонты его искусства, выходящего за рамки любого фольклорного стиля, не важно, какого именно, ведь и испанский фольклор нельзя свести к каким-либо его составляющим. Зрители, которые смотрят комедии и трагедии Гарсиа Лорки, поставленные в Париже или Нью-Йорке, в Берлине или Гаване, в Буэнос-Айресе или Упсале, конечно, знают, что смотрят испанские пьесы, но ощущают их как близкие, оттого что смысл их — общечеловеческий. Место действия в них, строго говоря, не определено. Точно ли кастильский пейзаж служит фоном для «Йермы», а андалусский — для «Кровавой свадьбы»? Конкретных указаний нет, только намеки, по которым мало что можно угадать. Автор удачно избегает конкретики — его пьесы лишены внешних национальных примет, местного колорита, они испанские по своей глубинной сути и, следовательно, общечеловеческие.

Искусство для большинства или для меньшинства? Эта неразрешимая антиномия преодолена искусством Гарсиа Лорки поразительно легко. Достигнуто почти невозможное — единство противоположностей, меньшинства и большинства, «элиты» и народа. Лорку в равной степени любят и широкая публика, и happy few¹¹. Или, скажем его словами, слегка изменив заключительную фразу лекции Федерико и название книги Сото де Рохаса, гранадского поэта XVII века (Лорка был одним из первых, вернувших его из забвения): произведения Федерико Гарсиа Лорки — это «рай, доступный многим, сад, отворенный всем».

Комментарии

Гильермо де Торре, поэт, исследователь и теоретик искусства, которого уже в начале 20-х годов называли испанским авангардистом номер один, был давним — еще со времен «Закоулка» — другом Лорки. Он горячо надеялся на участие Лорки в ультраистском движении, но подпись поэта так и не появилась ни под одним из манифестов. «Федерико никак не соберется с силами, чтобы стать настоящим ультраистом!» — писал де Торре в 1923 г. Мельчору Фернандесу Альмагро, еще не понимая, насколько чужд Лорке эксперимент ради эксперимента. Их литературные пути с годами расходились все определеннее, что не мешало, однако, ни сотрудничеству, ни дружбе. Ответственный секретарь мадридской «Литературной газеты» Гильермо де Торре постоянно напоминал Лорке об обещании «прислать стихи, прозу или что тебе будет угодно, но прислать». И именно де Торре, уже в эмиграции, в Аргентине, спустя два года после смерти поэта предпринял первое издание Собрания сочинений Лорки.

Эссе «Когда прошло двадцать лет» было опубликовано в декабре 1957 г. журналом «Ревиста Шелл» (Каракас) и затем вошло в сборник «Стрелка весов».

Перевод выполнен по изданию: Torre Guillermo de. Fiel de la balanza. Madrid, Taurus, 1961.

...французских писателей-публицистов... — В мае 1936 г. по приглашению Народного фронта Мадрид посетили французские писатели Андре Мальро (1901—1976), Анри Рене Ленорман (1882—1951) и друг Лорки, испанист Жан Кассу.

...посмертно опубликованной пьесы... — «Дом Бернарды Альбы» был впервые поставлен в Буэнос-Айресе в 1945 г. и там же год спустя опубликован.

Завершая лекцию, посвященную Сото де Рохасу... — Гильермо де Торре ошибается — цитируемая фраза завершает лекцию «О воображении и вдохновении» (11 октября 1928 г.).

После... «Марианы Пинеды» — Гарсиа Лорка пишет... «Когда пройдет пять лет». — Гильермо де Торре не упоминает ни о созданной летом 1926 г. (т. е. через полтора года после завершения «Марианы Пинеды») пьесе «Любовь дона Перлимплина», ни о «Коротком театре» (1928), ни о «Чудесной башмачнице» (1930), ни о «Балаганчике дона Кристобаля» (1931), а все эти пьесы предваряли «Когда пройдет пять лет».

...книгу сонетов... — Сохранилась, по всей видимости, лишь часть «Сонетов темной любви». В мае 1984 г. мадридская газета «ABC» опубликовала факсимильное воспроизведение авторской рукописи — одиннадцать сонетов из этой книги.

...для ультраистских журналов. — С 1915 по 1924 г. ультраисты издавали в Мадриде журналы: «Лос Кихотес», «Сервантес», «Гресиа», «Ультра», «Таблерос», «Рефлектор», «Орисонте», «Вертисе», «Тобоган».

Дуэнде — по испанским поверьям, подземный дух, стерегущий клады; позднее он обрел некоторые черты домового. Исходя из фольклорных представлений и андалусского идиоматического выражения «tener duende» («с искрой Божьей»), Лорка персонифицирует в этом образе творческое начало, гетевский «творящий дух».

Талаверская посуда. — Городок Талавера-де-ла-Рейна (провинция Толедо) с XVI в. славится своим керамическим промыслом.

...с примесью Саламанки или Алькала-де-Энарес... — Знаменитый Саламанкский университет, основанный Альфонсом IX в 1253 г., был признан одним из четырех центров европейской науки; впоследствии слава перешла к университету в Алькала-де-Энарес, учрежденному в 1508 г. кардиналом Хименесом де Сиснеросом.

Театр «Ла Баррака». — В марте 1932 г. Гарсиа Лорка становится директором и режиссером студенческого театра «Ла Баррака», организованного при содействии республиканского правительства. Цель театра — познакомить жителей испанских селений, никогда до того не встречавшихся со сценическим искусством, с национальной драматургической классикой.

...«прекрасной Леонарде»... — Леонарда — героиня стихотворения Лорки «В Малаге» из книги «Песни».

«Гальо» («Петух») — литературное приложение к газете «Эль Дефенсор де Гранада», с подзаголовком «Гранадский журнал» (первоначально — «Веселое обозрение и литературные забавы») издавался Федерико Гарсиа Лоркой, его братом Франсиско и группой молодых гранадских литераторов при участии каталонских друзей поэта. Вышло всего два номера в марте и апреле 1928 г., и был подготовлен к печати третий. Первый номер имел оглушительный успех в студенческой среде, второй прошел незамеченным.

«Любовь-волшебница» — одноактный балет-пантомима с пением, построенный на андалусских народных мелодиях и ритмах. Премьера состоялась в 1914 г. в Лондоне. Впоследствии де Фалья создал на основе этой музыки оркестровую сюиту в семи частях, одна из которых — «Ритуальный танец огня» — получила мировую известность.

...весной 1926 года. — Мемуарист неточен. Гильермо де Торре, Хорхе Гильен и Лорка действительно выступали в Вальядолиде 8 апреля 1926 г., однако «Санта-Лусия и Сан-Ласаро» — поэма в прозе Гарсиа Лорки, сюрреалистическая вариация на темы «Золотой легенды», отмеченная влиянием стихотворений в прозе Сальвадора Дали, была опубликована в ноябрьском номере «Ревиста де Оксиденте» за 1927 г.

Примечания

1. Перевод А. Гелескула.

2. Перевод А. Гелескула.

3. Помни о смерти (лат.).

4. Перевод Н. Ванханен.

5. Перевод А. Гелескула.

6. Перевод В. Столбова.

7. Перевод А. Гелескула.

8. Перевод М. Зенкевича.

9. О том же говорит Хорхе Гильен в своем эссе «Живой Федерико» (Буэнос-Айрес, 1959). (Примеч. автора)

10. Перевод А. Гелескула.

11. Избранные счастливцы (англ.).